XIV Подлинник арамейский все еще внятно звучит сквозь переводный греческий язык Евангелия12.
Кто такие арамеяне? Северная, к арийцам ближайшая, ветвь семитского племени; самые ранние, за два, за три тысячелетия до Р. X., не государственные и даже, в иудейском, пророческом духе, противогосударственные, духовные, посредники между Вавилоном-Египтом и Ханааном-Финикией (Крито-Егеей - "Атлантидой в Европе"); древней всемирности, "кафоличности", последние, и новой - первые вестники13. Если миф о потопе, "Атлантиде", - конце первого человечества, - религиозно, а может быть, и преисторически значителен, то "второй Адам", Иисус, говорит второму человечеству на языке первого.
В XI веке до Христа арамейский язык - такой же всемирный, каким будет, через тысячу лет, простонародный Общий-Koine, эллинистический язык Александра Великого и самого Бога Диониса - тени Солнца, Сына грядущего14. Евангелие, переведенное на этот язык с арамейского, соединяет обе всемирности в одну, оба человечества в одно: второе и первое - в третье. И здесь опять тезис, антитезис и синтез; Отец, Сын и Дух: тою же музыкой Троичной звучит Евангелие, как раковина шумом волн морских.
XV. Мы должны пробиться сквозь греческий перевод к арамейскому подлиннику, чтобы услышать "живой, неумолкающий голос" Христа, почувствовать, как вместе с родным языком Его веет на нас "само дыхание Божественных уст", suavitates, guae velut ex ora lesu Christi... afflari videntur15.
Первый младенческий лепет Его к Отцу на языке земной матери: "Абба, Отец", и последний вопль на кресте: lama sabhahthani, - оба арамейские. Rabbi Jeschua - Иисус Арамейский - Иисус Неизвестный.
XVI. То, что сыграно на арфе, иначе звучит на флейте16.
Talitha koumi значит не "девица, встань", а "девочка, проснись". Страшное чудо воскресения как детски просто, понятно, естественно, в этом слове, детски простом. "Встань, девица", - душа молчит, спит мертвым сном; "девочка, проснись", - душа воскресает, просыпается17.
Эта простота - божественность Евангелия; чем проще, тем божественней. Эта простота - прозрачность, невидимость, как бы отсутствие, воздуха в Евангелии. В райски ясное зимнее утро на Иисусовой родине, Галилейских предгорьях, - воздух, чистейший, небесный, на земле, эфир, так прозрачен, что самое далекое становится близким: от Фавора до Ермона, кажется, рукой подать. Тот же небесный эфир и в Евангелии. Двух тысячелетий, отделяющих нас от него, как не бывало: все - как вчера-сегодня; не было, - есть. "Прежде нежели был Авраам", - и после того, как будете вы, будут последние люди мира, - "Я есмь". Между Ним и нами - ничего; мы с Ним - лицом к лицу.
Это так страшно, что понятно, что иногда и верующие люди, целыми годами, боятся заглянуть в Евангелие; в церкви слушают его, а у себя дома уши затыкают, чтобы не слышать страшно-близкого голоса: "Сегодня Мне надо быть у тебя в доме".
XVII. Это-то вот страшно-близкое, простое Евангелие и есть Неизвестное. Очень простых людей простые "Воспоминания", устные: писать не умеют, "неграмотны", да и некогда: "сейчас придет Сам".
"Воспоминания Апостолов, так называемые Евангелия", - говорит св. Юстин Мученик (150 г.), видевший и слышавший тех, кто видел и слышал Господа18. Это значит: "Воспоминания", Apomnemoneumata - первое имя книги, древнейшее, а "Евангелия" - второе, позднейшее. "Воспоминания", не в смысле "Достопамятностей", Memorabilia, как у Ксенофонта о Сократе (есть ли во Христе более или менее достойное памяти; не все ли одинаково?), а скорее, в смысле наших личных и исторических "Воспоминаний", "Мемуаров". Это надо всегда помнить, чтобы понять, что такое Евангелие!
XVIII. "Мы почти ничего не можем узнать об историческом Иисусе из Евангелий, потому что книга эта, по самому происхождению своему, вовсе не историческая, а богослужебная: читалась, уже в 40-х годах I века, на воскресных богослужениях", - как сообщает тот же Юстин Мученик19. Эти ходячие сомнения в историчности Евангелия очень легко опровергнуть.
Прежде всего, тогдашние, не первых годов, а первых дней христианства, когда появились первые записи "слов Господних", понятия "церковного", вообще, и "богослужебного", в частности, вовсе не соответствуют нашим. Маленькие домашние "церковки" горенки, где все так просто, бедно, голо и братски тесно, тепло, уютно ласково, только внутренне огромно, ужасно, потому что Он сам только что был здесь и, может быть, опять будет сейчас, - потому что всегда невидимо здесь присутствует (parousia) - эти маленькие церковки слишком непохожи на наши огромные, великолепные и холодные церкви-храмы. Если бы один из тех "нищих Божиих", Божиих детей, вдруг увидел себя в такой церкви -- в Римском Петре или св. Софии, - то как удивился бы, испугался, чуть не заплакал бы от страха, как маленькие дети плачут; как не узнал бы памятных записок своих - тесно, по-арамейски, исписанных клочков папируса или пергамента, зачитанных, запачканных, но какими слезами облитых, какой любовью осиянных, - своих "Евангелий", - в этой огромной, тяжелой, почти неразгибающейся, в пурпуре, золото и драгоценные камни закованной, книге, - в нашем церковном Евангелии!
XIX. Это прежде всего, а потом - прав Ориген: "Если бы не были правдивы Евангелисты, а измышляли басни (мифы), как полагает Цельс, то не сообщили бы об отречении Петра и о соблазне учеников20. И только ли об этом одном? Петр, в устах Господних, - "сатана"; Иуда - Предатель, избранный в сонм Двенадцати самим Учителем, предвидевшим, чем для Него и для них будет Иуда; "одержимость", "бесноватость" Иисуса в страшном рассказе Иоанна (7: 20; 10: 20), и еще более страшном, у Марка, "сумасшествие" Иисуса, признанное не только братьями Его, но, может быть, и матерью (3: 21; 31-35); второй, освобожденный от креста Иисуса Варавва, Bar-Abba, - "Сын Отца" (так в древнейших подлиннейших рукописях)21; и последний вопль Сына к Отцу: "для чего Ты Меня оставил?"... Да надо ли перечислять? Стоит только заглянуть в Евангелие, чтобы увидеть, что все оно полно такими "соблазнами", skandala, "тяжкими словами" (Ин. 6: 60); все оно - "пререкаемое знамение", как уже Симеон Богоприимец, держа Младенца на руках, предрек:
Вот, лежит Сей... в пререкаемое знамение. Semicion antilegomenon (Лк. 1: 2, 34).
Странная - страшная, "богослужебная" книга, где, как будто нарочно, на каждом шагу, такие западни-загадки понаставлены. Можно сказать, как это тоже ни странно, ни страшно, что Евангелие - книга наименее "богослужебная" и даже, - разумея "Церковь" не в тогдашнем, первых дней христианства, а в нашем смысле, наименее "церковная" из всех бывших, настоящих и, вероятно, будущих книг.
Страшную Книгу надо было закрыть, заковать в железо, камень, адамант, чтобы слишком свободный дух ее не взорвал и не рушил всей церкви. Но в том-то и божественная сила Церкви, что она это сделала так, что только вечно подавляемым - никогда не подавленным - духом Евангелия она и живет; только этими внутренними, тихими взрывами и движется.
Чтобы, после всего этого, сомневаться в "историчности" Евангелия, надо быть очень плохим историком.
XX. Чувствуется, как иногда вспоминающим трудно вспоминать живую речь Иисуса - эти "странные, тяжкие слова"; как иногда не понимают они сказанного:
Те, кто со Мной, Меня не поняли22.
И недоумевают, "соблазняются", а все-таки передают с точностью непонятные слова, нераскрытые и нетронутые, цельные, живые, как бы все еще теплые от "дыхания Божественных уст". Тяжкие глыбы слов нагромождают, не смея прикасаться к ним, обтесывать и сглаживать. Слова слишком глубоко проникли в сердце их; слишком неизгладимо запечатлелось в памяти, чтобы могли они, если бы даже хотели, не записать их так, как слышали.
Мы не можем не говорить того, что видели и слышали (Деян. 4: 20).
Почему не могут? Потому что слишком любят Его. Вот эта-то любовь к Нему бесконечная - в бесконечной правдивости Евангелия лучшая порука23.
XXI. Рост Евангелия похож на то, как если бы случайно, в беспорядке, складывались в один ларец отдельные листки, памятные записки о словах и событиях из жизни Господа, и потом, оживая, срастались бы, как лепестки, в один цветок, так что их уже нельзя было бы разделить, не убивая цветка, и резко противоположные - "противоречивые" - окраски их сливались бы в одну живую прелесть цветка - лица Господня. "Ты прекраснее сынов человеческих", и книга о Тебе прекраснее всех человеческих книг. Но само Евангелие не знает красоты своей, и не хочет быть прекрасным: если бы узнало, захотело, - все очарование исчезло бы. Богу одному цветет, благоухает этот неизвестный, Неизвестного Рая цветок.
XXII. Воздух нужен цветку - свобода Евангелию. Какая свобода? Скажем просто: всякая, - в том числе и "свобода критики".
Критика - суд. Если Евангелие - истина, то может ли быть над ним суд? Истина судит, а не судится. Но, во-первых, кто из нас посмеет сказать, живя, как мы живем, что Евангелие для него уже истина! А во-вторых, истина борется с ложью и от нее обороняется. Такая оборона -- Апология, родившаяся, можно сказать, вместе с Евангелием. Но, если истинная Критика кончается Апологетикой, то, может быть, и обратно: Апологетика начинается с Критики.
XXIII. В кажущихся или действительных "противоречиях" Евангелий уже дана необходимая свобода выбора, суда - критики.
"Что ты называешь Меня благим?" - это у Марка (10: 18), а у Матфея (19 :17): "Что ты спрашиваешь Меня о благом?" Мог ли Иисус говорить и так и эдак? А разница, - как небо от земли. Хочешь, не хочешь, - суди, выбирай свободно, - будь судьей, "критиком"24.
К выбору нас принуждают противоречия не только между словами в разных Евангелиях, но и между разными чтениями одного и того же слова.
"Иисус не мог сотворить там (в Назарете) никакого чуда" - так в нашем каноническом тексте (Мк. 6: 5), а в древнейших Италийских кодексах (Italocodices): "Иисус не сотворил там никакого чуда", non faciebat - в том смысле, конечно, что "хотя и мог сотворить, но не хотел"25. Разница опять огромная, и сгладить ее можно только очень грубым насильем, сломав или притупив божественное острие Слова человеческой тупостью.
А вот еще острее. В нашем позднем, от IV века, каноническом чтении Мф. 1: 16: "Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус". А в Сиро-Синайском кодексе (Syrus Sinaiticus), с греческого подлинника II века:
Иосиф, которому обручена была
дева Мария, родил Иисуса.
Joseph, cui desponsata virgo Maria,
genuit Iesum26.
Здесь уже разница касается самого догмата о Бессеменном зачатии. Как с этим быть, люди не знали и спрятали рукопись в темный угол Синайского книгохранилища, где она и пролежала пятнадцать веков, пока, наконец, не вышла на свет, в наши дни, к тщетному, может быть, злорадству левых критиков и не менее тщетному ужасу теологов27.
XXIV. "Дух Св. водил рукой евангелистов, когда они писали Евангелия", - учит один протестантский богослов XVI века28. Это значит: пишущий Евангелист для Духа то же, что для музыканта - органные клавиши. Если так, то надо, конечно, согласить все "противоречия" в Евангелиях, хотя бы пришлось для этого, в начале подобных "симфоний", утверждать, как это делает бл. Августин, что были две Марии Магдалины, а в конце, как этого никто не делает, - что Иисус дважды родился и трижды умер, или, другими словами, надо верить, что Божественный Смысл принуждает людей к бессмыслице. А если не так, то дыхание Духа - "Боговдохновенность" Евангелия и воля к свободе - одно и то же.
XXV. Кто не свободно верит, тот ходи в церковь, слушай "чтение Евангелия", но сам в него не заглядывай: старую веру потеряет, а новую - найдет ли, еще неизвестно.
XXVI. Есть что-то божественно-трогательное, хочется сказать, - "божественно-жалобное", в евангельских "противоречиях" - этих как будто отчаянных, судорожных, и все-таки к свободе человеческой бережных, усилиях Духа Божьего пробиться сквозь плоть и кровь, - в тщетных иногда усилиях, подобных трепету пламени в душном воздухе и голубиных крыл в сетях.
XXVII. Самый страшный дар Божий людям - свобода, но и самый святой. Это чувствуется лучше всего здесь, в Евангелии. Вот почему первое, на что кидаются все поработители духа, чтобы истребить; - эта, самая страшная для них книга - Евангелие.
"Вместо того, чтобы овладеть людскою свободою, Ты умножил ее и обременил ее мученьями человека навеки... Но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же, наконец... и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем?" - говорит Великий Инквизитор (Достоевский). "Трупом будь в руках учителя, perinde ас cadaver", - говорит Лойола. Трупом хочет быть Паскаль, но не может и сходит с ума от страха "бездны" - свободы евангельской.
XXVIII. Бояться свободы, не верить в нее, значит не верить в Духа Св., потому что свобода человеческая в Боге и есть Дух, - вот к чему приводит нас евангельская критика, - и это не мало.
Может быть, страшной ценой, но мы, наконец, поняли, или вот-вот поймем, чего за две тысячи лет христианства никто никогда не понимал, - что неизвестное имя Христа - Освободитель, и что, не приняв свободы, мы никогда не узнаем Его, Неизвестного.
