"...Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя" (Лк. 10:27)

Симона Вейль (1909–1943) — французский философ и религиозный мыслитель. Родилась 3 февраля 1909 года в Париже, в семье врача. Старший брат Симоны Андре Вейль - математик, один из создателей современной алгебраической геометрии. 

С началом Первой мировой войны доктор Вейль был призван на службу в качестве военного медика, и сопровождающая его семья не раз меняла место жительства. По возвращении в Париж в 1919 г. Симона сдает экзамены на степень бакалавра и в 1925-27 гг. учится в одном из самых известных парижских лицеев Генриха IV-го, где ее учителем  был философ Ален (Эмиль Шартье). В его журнале «Свободная речь» она печатает свои первые работы - «О восприятии, или приключение Протея», «О времени». В 1929–31 гг. Симона продолжает обучение на философском факультете Эколь Нормаль в университете Сорбонны. В студенческие, годы формируются ее утопически-революционные взгляды и пристальный интерес к профсоюзному движению, идеи народных университетов и образования, доступного для рабочих. В основе ее стремлений - сочувствие к угнетенным и обездоленным и постоянное желание помочь тем способом, который по силам на данный момент: безвозмездно отданными деньгами или полемической статьей в левой прессе, преподаванием в рабочей школе или участием в профсоюзной демонстрации. Ее соученица по Сорбонне Симона де Бовуар писала: "Она интересовала меня, поскольку имела репутацию весьма умного человека, а также по причине ее причудливого внешнего вида; во дворе Сорбонны она вечно была окружена толпой бывших учеников Алена; в одном кармане своей блузы она всегда носила номер "Свободной речи", в другом — номер "Юманите". Страшный голод только что опустошил Китай, и мне рассказывали, что, узнав эту новость, она разрыдалась: ее слезы вызвали во мне даже большее уважение, чем ее философская одаренность". По окончании университета Симона Вейль выдерживает экзамен, дающий право на преподавание в вузе. Однако она предпочитает место учительницы в женской школе в провинции Ле Пюи. Ее преподавательская карьера сопряжена с участием в профсоюзном движении и рабочих демонстрациях, провоцирующих конфликты со школьным начальством, — из-за чего ей приходится время от времени менять место жительство, переходя работать из одной школы в другую. Так, одному инспектору, угрожавшему за участие в революционном движении применить санкции вплоть до увольнения, Симона Вейль ответила: "Господин инспектор! Я всю жизнь считала увольнение естественным увенчанием своей карьеры". И чтобы разделить страдания людей - изнурительный труд ради куска хлеба, 1 октября 1934 года Симона берет академический отпуск («для научных занятий») и поступает простой рабочей на завод: сначала подручной на электропредприятие «Альстом», затем фрезеровщицей на завод Рено. Эксперимент продлился до конца августа 1935-го г., с перерывами на вынужденную безработицу. Она живет в рабочей среде и на рабочую зарплату. По ночам, падая от усталости, пишет «заводской дневник" Испытанное на заводе рабство станет неотъемлемой частью ее внутреннего мира. Перед возобновлением преподавательской работы она отдыхает с родителями в Португалии. В своей «Духовной автобиографии» она пишет о совершившемся в ней перевороте: "Мои душа и тело были разбиты в кусочки. Соприкосновение с несчастьем убило мою юность. До сих пор я не знала несчастья, кроме своего собственного, не казавшегося мне особенно значительным, и которое было несчастьем наполовину, поскольку имело биологический, а не социальный характер. Я знала, что в мире много несчастья, даже была им одержима, но никогда не жила среди него сколько-нибудь долго. Во время работы на заводе, где я смешалась с анонимной массой в чужих и в собственных глазах, чужое несчастье вошло в мою душу и плоть. Меня больше ничто не отгораживало от других, ибо я действительно забыла прошлое и ничего не ждала от будущего, так как не представляла себе возможности выжить при такой усталости. Перенесенное на заводе ранило меня настолько сильно, что по сей день встреча при любых обстоятельствах с любым человеком, говорящим со мной без грубости, заставляет меня думать, что произошло недоразумение, и что это недоразумение скоро рассеется. Там я получила клеймо рабства, подобное тому, что римляне выжигали раскаленным железом на лбу самых презренных рабов. С тех пор я всегда считала себя всего лишь рабыней. В таком состоянии духа, а также в жалком физическом состоянии, я очутилась в убогой португальской деревушке, одна, ночью, при полной луне, в день престольного праздника. Это было на берегу моря. Жены рыбаков с процессией обходили лодки, неся зажженные свечи, и пели душераздирающе грустные песнопения, несомненно, старинные. Это трудно себе представить. Никогда я не слышала ничего столь скорбного, разве что, песни волжских бурлаков. И здесь я внезапно поняла, что христианство — это, прежде всего, религия рабов, что рабы не могут не быть христианами, и я в том числе".

Симона и Андре Вейль 

Так начинается поворот Симоны Вейль к христианству: явственно и неоспоримо в ее жизнь входит Христос и занимает в ней центральное место. Вот как описывает она этот процесс в «Духовной автобиографии»: "В 1937 году я провела два чудесных дня в Ассизи. И там, в маленькой романской часовне XII века Santa Maria della Angeli, несравненном чуде чистоты, где часто молился святой Франциск, что-то, что было сильней меня, заставило меня в первый раз в жизни встать на колени. В 1938 году я провела десять дней в Солесме, от Вербного воскресенья до пасхального вторника, и присутствовала на всех службах. Я страдала сильнейшими головными болями, любой звук отдавался во мне ударом, но крайним напряжением внимания мне удавалось выйти из моей жалкой плоти, оставить ее, загнанную в угол, мучиться без меня, и найти чистую и совершенную радость в неслыханной красоте пения и слов. Этот опыт дал мне возможность понять по аналогии, как можно через несчастье полюбить божественную любовь. Само собой разумеется, что во время этих служб Страсти Христовы вошли в меня раз и навсегда. Там был один юный католик, англичанин, лицо которого, сиявшее после причастия поистине ангельским светом, дало мне впервые представление о неземном могуществе таинств. Случай — я предпочитаю говорить случай, а не Провидение — превратил его для меня в вестника. Ибо он познакомил меня с английскими поэтами-метафизиками XVII века. Позднее, перечитав этих поэтов, я нашла стихотворение под названием "Любовь" (Джона Герберта).... Я выучила его наизусть. Часто в кульминационные моменты жесточайших головных болей я старалась повторять эти стихи вслух, напрягая внимание и всей душой пытаясь разделить заключенную в них нежность. Я думала, что читаю просто стихи, но неведомым для меня образом чтение превращалось в молитву. Во время одного такого чтения, как я Вам уже писала, Сам Христос снизошел ко мне, и я оказалась захваченной Им. Рассуждая о неразрешимости проблемы Бога, я не предвидела возможности реального контакта, встречи лицом к лицу, здесь на земле, человека с Богом. Я слышала туманные разговоры о подобных вещах, но никогда им не верила. Истории явлений в Fioretti меня скорее отталкивали, так же как и чудеса в евангелиях. Притом в этой внезапной захваченности Христом никак не участвовали ни чувства, ни воображение; я просто почувствовала через страдание присутствие любви, подобной той, что читается в улыбке на любимом лице". 

 В 1936 году Вейль отправилась в Испанию, где шла гражданская война, и добровольцем вступила в отряд анархистов. Успехи Франко и вмешательство сталинского руководства СССР в дела республиканцев окончательно разочаровали ее в идеях социализма и коммунизма. Симона поняла, что все перемены в человеческой жизни возможны только со Христом: "Нет спасения ... без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа". Любовь Христа наполнила ее жизнь через человеческие страдания и боль. Она писала: “В этом мире только те, кто доведен до предела униженности, ниже бродяг и побирушек, кто не имеет не только положения в обществе, но судом всех и каждого лишен даже элементарного человеческого достоинства, разума, - только такие существа могут сказать правду. Все остальные лгут"  В 1940 году, когда немцы вошли во Францию, она бежит вместе с родителями из Парижа в Марсель, где работает на ферме и живет в монастыре. А в 1942 году уезжает в Нью-Йорк, а оттуда в 1943 году в Англию, где становится членом освободительного комитета Шарля де Голля "Свободная Франция" и пишет книгу "Укоренение". Она предпринимает попытку попасть в оккупированную Францию для участия в партизанском движении, но безуспешно. В знак сочувствия к узникам нацизма она втайне от всех ограничивала свой рацион до размеров пайка в гитлеровских концлагерях, что привело её к преждевременной смерти 24 августа 1943 года от сердечной недостаточности, осложнённой туберкулёзом. При жизни не было издано ни одной ее книги. Ее рукописи, сохраненные друзьями, были в значительной своей части опубликованы только в 1950-х. Наиболее известные ее произведения: «Наука и восприятие у Декарта», «Лекции по философии», «В ожидании Бога», «Предвосхищения христианства в древней Греции», «Нужда в корнях», «Дневники», «Угнетение и свобода». Чеслав Милош писал: "Фигура Симоны Вайль - редкостный подарок Франции современному миру. Появление такого писателя в двадцатом веке опровергало все законы вероятности; однако невероятное случается и в наши дни". Главная книга Симоны Вейль -  "Тяжесть и благодать" - квинтэссенция и свод ее мысли, изданная после смерти Симоны (1947) ее другом, философом Гюставом Тибоном. Сразу по выходе в свет книга получила мировую известность, была переведена на многие европейские языки и поставила имя Симоны Вейль в ряд крупнейших философов ХХ века. Первая запись в ней гласит: "Все естественные движения души управляются законами, подобными закону тяготения в материальном мире. И только благодать составляет исключение". Добровольная жертва, невинное и искупительное страдание позволяют пронзить горизонталь силы тяжести нисходящим к нам по вертикали движением благодати, это единственный противовес наводнившим мир насилию, греху, злу и смерти. Симона пишет: "Грех, который мы носим в себе, выходит наружу и распространяется вовне, как зараза, заражая окружающих грехом. Так, когда мы раздражены, раздражается и наше окружение. Или еще, от высшего к низшему: гнев порождает страх. Но при встрече с совершенно чистым существом происходит превращение, и грех становится страданием. В этом роль Праведника, о котором говорит Исайя, Агнца Божия. В этом — искупительное страдание. Все преступное насилие Римской Империи натолкнулось на Христа и в Нем стало чистым страданием. Плохие же люди, наоборот, даже простое страдание (например, болезнь) превращают в грех. Возможно, отсюда следует, что искупительная боль должна иметь социальное происхождение. Она должна быть несправедливостью, насилием, которое совершают люди". Симона Вейль переводит тему несчастья из горизонтали плоского пространства житейского мира, подверженного силе тяжести, в объемное пространство благодати. Одним из ключевых слов в объемном пространстве мысли, становится слово "реальность": "Радость — это полнота чувства реальности. Но страдать, сохраняя чувство реальности, еще лучше. Страдать, не впадая в состояние кошмара. Пусть боль будет в каком-то смысле совершенно внешней, а в каком-то — совершенно внутренней. Для этого нужно, чтобы она поселилась лишь в нашей чувственности. Тогда она будет внешней (поскольку не будет задевать духовную сторону души) и внутренней (как целиком сконцентрированная на нас самих, не выплескиваясь в мир, чтобы его запятнать). Несчастье вынуждает признать реальным то, в возможность чего мы не верим". Симона, имевшая мистический опыт встречи со Христом и свидетельствовавшая о Нем, посвятив Ему всю свою жизнь, так и не приняла крещения. Почему? Ответ на этот вопрос мы находим в ее "Духовной автобиографии" - письме, отправленном ею своему другу и наставнику, настоятелю доминиканского монастыря отцу Жану-Мари Перрену (который впоследствии составил из ее прощальных писеми и нескольких статей книгу "Ожидание Бога"): "Христианство должно включать в себя все виды призваний в силу своего кафолического характера. Следовательно, это же верно и для Церкви. Но с моей точки зрения христианство является кафолическим в принципе, а не на практике. Сколько вещей остается за его пределами, сколько вещей, которые я люблю и не хочу потерять, сколько вещей, любимых Богом, ибо иначе они бы не существовали. Вся огромность прошедших веков, исключая последние двадцать; все страны обитаемые цветной расой; вся внецерковная жизнь стран белой расы; в истории этих стран все традиции, обвиненные в ереси, как, например, манихейская или альбигойская; все ценности Возрождения, столь часто деградировавшие, но не потерявшие значения. Поскольку христианство является кафолическим в принципе, а не на практике, мне кажется законным с моей стороны быть членом Церкви в принципе, а не на практике, не только временно, но в случае необходимости и всю свою жизнь. Но дело не только в законности. Пока Бог не пошлет мне уверенности в противоположном решении, я буду думать, что таков мой долг. Я думаю, как и Вы, что главный долг последних двух-трех лет, долг неукоснительный, уклонение от которого было бы почти предательством, состоит в том, чтобы показать возможность подлинного воплощения христианства. Никогда за всю историю человечества еще не было эпохи, когда души были бы в такой опасности, как сейчас, причем по всему земному шару. Снова надо вознести Медного Змия, чтобы каждый взглянувший на него спасся... Испытывая интенсивное, болезненное ощущение этой насущной необходимости, я чувствую, что предала бы истину, вернее, тот аспект истины, который находится в поле моего зрения, сдвинувшись с той точки, где нахожусь с самого рождения, на пересечении христианства со всем тем, что им не является. Я всегда пребывала в точности на этом самом месте, на пороге Церкви, неподвижная и непоколебимая. Терпение, ?? ??????? (насколько это слово лучше, чем patientia!); вот только сердце мое теперь перенеслось (надеюсь, навсегда) к святым Дарам, стоящим на престоле". Над вопросом о некрещености Симоны Вейль размышляет и Сергей Аверинцев: "Ее страх оказаться в привилегированном положении перед кем бы то ни было—перед рабочими на фабрике, перед оккупированными французами, но также перед неверующими, лишенными шанса религиозно осмыслить свое страдание, —привел ее к поступку, вернее, отсутствию поступка, которое христианский богослов любого направления не может не оценить как ошибку. Любя многое— например, наследие классической Эллады, — она пламеннее всего любила образ Христа, евангельскую духовность, жизненные навыки старых монастырей, чистоту григорианского пения; она подолгу живала в бенедиктинской обители, беря на себя все аскетические требования, деля с насельниками обители все, кроме таинств; но она так и умерла некрещеной. На поверхности было нежелание формально выходить из еврейства, пока продолжаются гитлеровские гонения на евреев. В глубине была боязнь, что место в Церкви — тоже «привилегия», хотя бы и самая желанная. Симона Вейль ждала, что Бог сам какими-то непредсказуемыми путями разрешит для нее эту дилемму. Зримо для мира никакого разрешения не произошло. Рассуждать на эту тему неуместно - как здесь, так, наверное, и вообще. Одно можно сказать о ней в христианских терминах: заслышав зов нового страдания, который она принимала своей верой как зов Христа—«Иди за Мной!», - она никогда не жалела себя и не уподоблялась тем персонажам из притчи (Евангелие от Луки, 14,16—20), что отказываются идти на зов Бога, потому что один купил землю, другой волов, а третий как раз вступил в брак. У нее не было ни земли, ни волов, ни брака - ничего, кроме несговорчивой совести. Кроме неразделенной воли к абсолютному".

ВЫСКАЗЫВАНИЯ О СИМОНЕ ВЕЙЛЬ

"Мы просто должны отдаться воздействию личности этой женщины, гениальность которой сродни гениальности святых" Томас Стерн Элиот 

"Симона Вейль — самый духовный писатель ХХ века" Андре Жид 

"Симона Вейль (теперь мне это даже яснее, чем прежде) — единственный великий ум нашего времени..." Альбер Камю 

"Ум Симоны Вейль, о котором свидетельствуют не только ее писания, все посмертные, был равнозначен лишь величию ее души. Она жила как святая — всеми страданиями мира" Эммануэль Левинас 

"Она сумела внести новый смысл в жизнь как верующих, так и неверующих, доказав, что существующие разногласия между ними не должны обманывать и если многие из христиан по сути язычники, то и многие из язычников — в сердце своем христиане. Может быть, ради этого она и жила. Ясность ее ума и точность стиля были всего лишь высочайшей сосредоточенностью на страданиях человека" Чеслав Милош 

"Если ХХI век — будет, то есть если человечество не загубит своего физического, или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль" Сергей Аверинцев 

ЦИТАТЫ ИЗ КНИГИ "ТЯЖЕСТЬ И БЛАГОДАТЬ"

Смирение — это отказ существовать вне Бога. Королева добродетелей. 

Ложное смирение влечет за собой мысль о том, что мы — небытие, причем мы — именно в качестве самих себя, в качестве конкретного человеческого существа. 
Истинное смирение — это знание о том, что мы — небытие, но мы — в качестве человеческого существа и, шире, в качестве части тварного мира. 

Что касается добродетельных поступков: совершать лишь те, от которых мы не можем удержаться, которые не можем не совершить, но, верно направляя свое внимание, постоянно увеличивать количество тех, не совершить которые невозможно. 

Ближнему следует помогать не ради Христа, но через Христа. Пусть наше «Я» исчезнет таким образом, чтобы Христос через посредничество нашей души и нашего тела помог ближнему. Быть тем рабом, которого хозяин посылает, чтобы оказать такую-то помощь такому-то страдальцу. Помощь идет от хозяина, но обращена она к страдальцу. Христос принял страдание не ради Отца. Он страдал ради людей по воле Отца. 
Не идти к ближнему ради Бога, но быть направленным к ближнему Богом — как стрела направляется к цели лучником. 

Воля Божья. Как ее узнать? Если мы создадим в себе тишину, если заставим умолкнуть все желания, все мнения и подумаем с любовью, от всей души и без слов: «Да будет воля Твоя», то мы почувствуем затем, с уверенностью: то, что нам следует делать (даже если в некоторых отношениях это и было бы ошибкой), — это и есть воля Божья. Потому что, если у Него просят хлеба, Он не подаст камень.

 Послушание: существуют две разновидности. Можно быть послушным силе тяжести или порядку вещей. В первом случае мы делаем то, к чему нас толкает воображение, заполняющее пустоту. К этому можно приклеить, и часто очень правдоподобно, любые ярлыки, вплоть до блага или Бога. Если же мы приостанавливаем работу воображения по заполнению пустоты и сосредоточиваем внимание на порядке вещей, возникает необходимость, которой уже нельзя не подчиниться. Вплоть до этого у нас нет ни понятия необходимости, ни чувства послушания. 
Тогда мы уже не сможем гордиться тем, что совершили, даже если мы совершили чудеса. 

 Не судить. Наподобие Отца Небесного, Который не судит: Им люди судятся. Допустить до себя всех людей, и пусть они сами себя судят. Быть весами. 

Одновременное сосуществование несовместимого в движениях души; весы, которые склоняются сразу в обе стороны, — это и есть святость, осуществление микрокосма, подражание мировому порядку вещей. 
Одновременное сосуществование противоположных добродетелей в душе — словно щипцы, чтобы прикоснуться ими к Богу.

О времени 

Время, в собственном смысле слова, не существует (разве что настоящее как предел), и, однако, мы ему подчиняемся. Такова наша участь. Мы подчиняемся тому, чего не существует. Идет ли речь о пассивно претерпеваемой длительности — физической боли, ожидании, сожалении, угрызениях совести, страхе, — или о манипуляциях со временем — порядке, методе, необходимости, — в обоих случаях того, чему мы подчиняемся, не существует. Но существует наше подчинение. Мы реально связаны нереальными цепями. Время, хоть оно и нереально, укутывает все и нас самих покрывалом нереальности. 

Время совершает насилие; и это единственное насилие. Другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь; время ведет туда, куда никто не хочет идти. Пусть даже меня приговорят к смерти, приговор не будет приведен в исполнение, если в промежутке время остановится. Что бы ужасного ни случилось, можем ли мы пожелать, чтобы время остановилось, чтобы остановились звезды? Насилие времени раздирает душу: через разрыв входит вечность. 

Только вечность неуязвима для времени. Чтобы то или иное произведение искусства могло всегда вызывать восхищение, чтобы любовь или дружба могли оставаться неувядающими всю жизнь (или же сохранять чистоту, например, в течение всего дня), чтобы наше понимание человеческой участи осталось верным себе вопреки всем многочисленным случайностям и превратностям судьбы, — для этого нужно, чтобы озарение снизошло на нас с той стороны неба. 

Настоящее, но мы к нему привязаны. Будущее, но мы кроим его себе по мерке воображения. Одно только прошлое, если мы не начнем его перекраивать, — и есть чистая реальность. 

О любви 

Любить ближнего как самого себя вовсе не значит любить всех одинаково, ведь даже различные модусы собственного существования я люблю не одинаково. Это не значит также: никогда не причинять никому боли, — ведь и самому себе я не отказываюсь причинить боль. Но с каждым вступать в отношения одного способа мыслить вселенную с другим способом мыслить вселенную, а не просто с частью вселенной. 

Люди должны нам то, что, как мы рисуем себе в своем воображении, они нам дадут. Вернуть им этот долг. 
Принять то, что они отличаются от творений нашего воображения, значит подражать самоотречению Бога. 
Я тоже не совпадаю с тем, что я о себе воображаю. Знать это — и есть прощение. 

Воображение всегда оказывается связанным с желанием, то есть — с ценностью. Только безобъектное желание освобождено от воображения. В любой вещи, не покрытой вуалью воображения, можно обнаружить реальное присутствие Бога. Красота берет в плен желание, рождающееся в нас, заполняя его освободившуюся от объекта пустоту каким-либо наличным объектом, и запрещая ему тем самым бросок к будущему. 
Такова цена целомудренной любви. Любое желание наслаждения относится к будущему, к иллюзорному. Вместо этого, если мы желаем только, чтобы кто-то существовал, и он существует: чего еще желать? Любимое существо предстает тогда в наготе и реальности, не завуалированное воображаемым будущим. Скупой никогда не любуется своим сокровищем, не увеличив его воображением в энное количество раз. Чтобы увидеть вещи нагими, нужно быть мертвым. 
Таким образом, обладает любовь целомудрием или же нет, — зависит от того, направлено желание к будущему или нет.

Грешно желать быть понятым прежде, чем мы прояснили себя в своих собственных глазах. Это значит — искать в дружбе удовольствий, причем незаслуженных. Здесь еще больше возможностей к развращению, чем в любви. За дружбу ты продашь свою душу. 

Научись отталкивать дружбу или скорее — мечту о дружбе. Желание дружбы — большой грех. Дружба должна быть бескорыстной радостью, такой, как от даров искусства или жизни. Нужно отказаться от нее, чтобы быть достойной ее получить: она из разряда благодати («выйди от меня, Господи...»). Она из тех вещей, которые даются в придачу. Любая мечта о дружбе заслуживает того, чтобы быть разбитой. Не случайно ты никогда не была любимой... Желание ускользнуть от одиночества — трусость. Дружбу нельзя искать, о ней нельзя мечтать, ее нельзя желать; ее можно осуществлять (это доблесть). Уничтожить весь этот привкус сентиментальности, нечистой и беспокойной. Schluss! (Баста! (нем.)) 

Мир сей, сфера необходимости, предлагает нам одни только средства и ничего, кроме средств. Нашу волю постоянно отбрасывает от одного средства к другому, словно бильярдный шар. 
Все желания оказываются столь же противоречивыми, как потребность в пище. Я хочу, чтобы тот, кого я люблю, меня любил. Но если он предан мне полностью, он перестает существовать, и я уже не люблю его. А если он не полностью мне предан, то он недостаточно меня любит. Голод и пресыщенность. 

О добре и зле 

То, над чем совершает насилие зло, это вовсе не добро, ибо добро не подвержено насилию: насилие совершается лишь над деградировавшим добром. 
Прямая противоположность злу не относится к сфере высшего блага. Часто такое «благо» только чуть-чуть выше зла. Примеры: воровство и буржуазное уважение к собственности, прелюбодеяние и «порядочная женщина»; сберегательная касса и расточительство; ложь и «искренность». 

Добро в самой своей сущности инаково злу. Зло множественно и фрагментарно, добро едино, зло — видимая поверхность, добро таинственно; зло состоит в деяниях, добро — в не-деяниях, в недействующем деянии и т.д. Добро, рассматриваемое на уровне зла и противопоставляемое ему как его противоположность, — это добро уголовного кодекса. Над ним возвышается добро, которое в каком-то смысле больше похоже на зло, чем на такую низменную форму добра. Это дает простор для многочисленных образчиков демагогии и наскучивших парадоксов. 
Добро, определяемое на манер определений зла, должно быть отвергнуто. Ибо зло его отвергает. Но отвергает оно его зло и плохо. 

Когда мы делаем зло, оно представляется нам разновидностью долга. Большинство людей распространяет чувство долга, как на хорошие, так и на ряд плохих поступков. Один и тот же человек ощущает как долг: продать свой товар как можно дороже и в то же время — не красть, и т.д. Добро у таких людей расположено на том же уровне, что и зло, это добро без света. 

Речь Ивана в «Карамазовых»: «Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка...» 
Я полностью присоединяюсь к такому ощущению. Никакие мыслимые доводы, предложенные в качестве компенсации за слезинку ребенка, не смогут заставить меня принять эту слезинку. Вообще никакие из тех, что постигаются разумом. Только один-единственный, но его способна постичь лишь неземная (surnaturel) любовь: Бог так хотел. И в силу такого довода я приму не только слезинку ребенка, но даже мир, который будет сплошным злом. 

Добро и зло. Реальность. Добром является то, что делает людей и вещи более реальными, а злом — то, что у них реальность отнимает. 

Утверждать, что мир ничего не стоит, что эта жизнь ничего не стоит, и в качестве доказательства ссылаться на зло, — абсурдно, потому что, если все это ничего не стоит, то чего же тогда лишает нас зло? 
Тогда страдание в несчастье и сострадание другому будут тем чище и тем насыщеннее, чем лучше мы воспринимаем полноту радости. Чего может лишить страдание человека, живущего без радости? 

Зло — тень добра. Любое реальное добро, наделенное надежностью и мощью, проецирует зло. И лишь воображаемое добро его не проецирует. 
Поскольку добро всегда связано со злом, то, если мы стремимся к добру и не хотим распространять вокруг себя зло, мы вынуждены, раз уж избежать зла невозможно, сконцентрировать его на себе. 
Таким образом, вполне чистое желание добра предполагает принятие для себя крайней степени несчастья. 
Если же мы желаем только добра, мы впадаем в противоречие с законом, по которому реальное добро связано со злом, как освещенный объект — с тенью, и, раз уж мы впали в противоречие с универсальным мировым законом, мы неизбежно впадем и в несчастье. 
Тайна Креста Христова покоится на противоречии, потому что это одновременно и добровольная жертва, и наказание, претерпеваемое против воли. Если видеть в нем только добровольную жертву, тогда можно было бы пожелать такого и для себя. Но невозможно возжелать наказания, претерпеваемого против воли. 

Существуют две разновидности добра, которые, хотя и называются одинаково, на самом деле совершенно различны: добро, которое противоположно злу, и добро, которое является абсолютным благом. У абсолюта нет противоположности. Относительное не противоположно абсолютному; оно вытекает из него, хотя и не равно ему. Объект наших желаний — абсолютное благо. Но в пределах досягаемости у нас оказывается лишь добро, соотносимое со злом. Мы бросаемся к нему по ошибке, как принц, который готов влюбиться в служанку вместо госпожи. Причиной ошибки становятся одежды. Социальное рядит относительное в тона абсолютного. Поможет тут идея отношения. Отношение вырывается из сферы социального. Оно является монополией индивида. Общество — это пещера, а выход — одиночество. 

Надежда — это знание того, что зло, которое мы носим в себе, не бесконечно, и что даже малейший рывок души к добру, даже если он длился всего лишь мгновенье, уже немного это зло уменьшает, и что в области духа любое добро неизменным образом порождает добро же. А тем, кто этого не знает, уготовано мучение данаид. 
В чисто духовной сфере добро неизбежно порождает добро, а зло порождает зло. И наоборот, в сфере природы (включая сюда же и психологические феномены) добро и зло взаимно порождают друг друга. Так что в безопасности мы себя почувствуем, лишь достигнув однажды сферы духа, — той самой сферы, где ничто не может произойти само собой, где всего приходится ожидать извне. 

Характерный пример, — и на нем стоит поучиться, — механизма заблуждения. Откладывание в сторону. Оценивая Индию или Грецию, мы берем зло вперемешку с добром, оценивая христианство, мы откладываем зло в сторону. 
Мы откладываем в сторону, и даже не подозреваем об этом, — вот в чем опасность. Или, что еще хуже, мы откладываем в сторону усилием воли, но скрываем это усилие воли от самих себя. И в результате мы уже не знаем, что что-то отложено в сторону. Мы не хотим этого знать, и в силу такого нежелания знать наступает момент, когда знать мы уже не можем. 
Эта способность откладывать в сторону делает дозволенными все преступления. Для всего, что выходит за пределы той области, в которой воспитание, дрессировка выковали прочные узы, она дает ключ к вседозволенности. Этим люди оправдывают любую непоследовательность в своем поведении, особенно когда сюда вмешивается социальное, коллективные чувства (война, вражда наций и классов, приверженность партии, Церкви и т.д.). Все то, на что попадает привилегия принадлежности к социальному миру, ставится на другую шкалу весов и может уже не подчиняться определенным отношениям. 
Мы используем этот ключик и тогда, когда поддаемся притягательности наслаждения. 
Я им пользуюсь и тогда, когда отодвигаю со дня на день исполнение той или иной обязанности. Я отделяю обязанность от хода времени. 

О воле и внимании 

Пытаться исправить ошибки не волей, а вниманием. 
Воля распространяется лишь на некоторые движения некоторых мускулов, связанных с представлением о перемещении ближайших объектов. Я могу захотеть плашмя положить руку на стол. Если бы такими усилиями могла быть достигнута внутренняя чистота, или вдохновение, или истина, тогда, возможно, они смогли бы стать объектом воли. Раз ничего этого нет, нам остается лишь молить о них. Молить о них — значит верить, что у нас есть Отец Небесный. Или перестать их желать? Что может быть хуже? Целесообразна только внутренняя мольба, поскольку она избегает напряжения мускулов, которым все равно здесь нечего делать. Что может быть глупее, чем напрягать мускулы или сжимать челюсти по поводу добродетели, поэзии или решения задачи? Внимание — это что-то совсем другое? 
Гордыня — это такое напряжение. Впавшим в гордыню не достает благодати и изящества. Это следствие заблуждения. 
Внимание, в высшем своем проявлении, то же самое, что молитва. Оно предполагает веру и любовь. 

Неправильный метод исследования. Привязка внимания к той или иной проблеме. Еще одно проявление болезненного страха пустоты. Мы не хотим, чтобы наше усилие осталось тщетным. Остервенение поиска. Не нужно желать найти: так же, как в случае чрезмерной преданности, мы впадаем в зависимость от объекта усилия. Появляется потребность во внешнем воздаянии, случай порой нам его предоставляет и тогда мы готовы его принять даже ценой искажения истины. 
Только усилие без желания (не привязанное к объекту) обязательно несет в себе воздаяние. 
Отступить перед объектом поиска. Лишь окольные пути ведут к цели. Мы ничего не сделаем, если сперва не отступим. 
Если потянуть за гроздь, ягоды посыплются на землю. 

Одиночество. В чем же его ценность? В том, что мы остаемся наедине со всего лишь материей (даже если это небо, звезды, луна, деревья в цвету), со всем тем, что менее ценно (быть может), чем человеческий дух. Ценность здесь заключается в возможности высшего напряжения внимания. Если бы мы могли остаться столь же внимательными в присутствии человеческого существа... 

Дрессировка. — Как только мы обнаруживаем у себя мысль, в которой непроизвольно замешана гордыня, на несколько мгновений обратить полный внимания взор на то или иное воспоминание о нашем прошлом уничижении, причем выбрать самое горькое, самое невыносимое. 

Не нужно пытаться как-то изменить в себе или подавить желания и приступы отвращения, радость и боль. Нужно пассивно подчиниться им, воспринимать их так же, как мы воспринимаем цвета, но и не доверять им сверх того. Если в моем окне красное стекло, то, даже если я буду целый год себя уговаривать, я не смогу увидеть свою комнату иначе, чем в розовом цвете. Я также знаю, что — то, что я вижу ее такой, — необходимо, справедливо и хорошо. В то же время, что касается моего доверия к сообщаемым этим цветом сведениям, оно ограничено моим знанием о связи данного цвета с оконным стеклом. Точно так же, а не иначе, воспринимать любые желания и приступы отвращения, радость и боль, рождающиеся во мне. 
С другой стороны, поскольку в нас имеется еще и насильственное начало, а именно: воля, — нам следует также ограниченным образом, но зато уж сполна в пределах этой ограниченности, насильно растрачивать это насильственное начало; насильно заставляя себя действовать так, как будто у нас нет ни этого желания, ни этого приступа отвращения, пытаясь убедить свои чувства и заставить их подчиниться. Чувства поднимут бунт, и нам останется пассивно подчиниться этому бунту, пригубить его, ощутить его вкус, принять его, как нечто внешнее, как розовый цвет комнаты с красным оконным стеклом. 
Каждый раз, когда мы совершаем над собой насилие такого рода, мы преуспеваем, иной раз немножко, а иной раз значительно, но всегда в самом деле преуспеваем в дрессировке того зверя, который в нас живет. 
Разумеется, чтобы такое насилие над собой и в самом деле пригодилось для дрессировки, нужно, чтобы оно было всего лишь средством. Когда мы дрессируем собаку, чтобы сделать из нее собаку обученную, мы будем ее бить не просто ради битья, а только ради дрессировки, только тогда, когда она недостаточно упражняется. Если бить ее напропалую, все закончится тем, что она вообще станет непригодна ни для какой дрессировки, — точно такое же действие оказывает на нас и плохой аскетизм. 
Насилие над собой позволительно лишь в том случае, если оно продиктовано разумом (ради осуществления того, о чем мы твердо знаем, что это наш долг), — или же если оно продиктовано захлестнувшим нас импульсом благодати (но такое насилие идет уже не от себя). 

О Боге 

О Боге мы можем узнать лишь одну-единственную вещь: что Он является тем, чем мы не являемся. Лишь наша нищета являет собой Его образ. Чем больше мы ее созерцаем, тем больше созерцаем мы Его. 

Если мы находим полноту радости в мысли, что Бог есть, нужно найти такую же полноту в осознании того, что нас самих нет, потому что это одна и та же мысль. Донести такое осознание до нашей чувственности могут лишь страдание и смерть. 
Те, кто желают своего спасения, на самом деле не верят в реальность радости в Боге. 

Если бы я была убеждена, что Бог посылает мне боль целенаправленно и ради моего же блага, тогда я считала бы себя чем-то, и мне неведомым осталось бы основное назначение боли, которое состоит в том, чтобы дать мне понять, что я — ничто. Следовательно, не стоит давать волю подобным мыслям. Но нужно любить Бога сквозь боль. 

Грех — это не что иное, как незнание человеческой нищеты. Это неосознанная и тем самым вменяемая в вину нищета. История Христа — опытное доказательство того, что человеческая нищета неустранима, что даже у человека абсолютно безгрешного она ничуть не меньше, чем у грешника. Разница лишь в том, что у него она просвещена... 

Богатому, могущественному человеку трудно познать человеческую нищету, поскольку обстоятельства почти что вынуждают его считать себя чем-то. Это также трудно и нищему, поскольку обстоятельства почти что вынуждают его считать, что богатый, могущественный человек что-то из себя представляет. 

Когда мы слушаем Баха или григорианское пение, все способности души напрягаются и утихают, чтобы лучше воспринять совершенную красоту музыки, причем каждая из них — на свой манер. Разум в числе других: здесь он не найдет ничего, что можно было бы утверждать или отрицать, но он питается этим. 
Не должна ли и вера быть согласием такого же рода? 
Мы унижаем тайны веры, когда делаем из них объект утверждения или отрицания, тогда как она должна быть объектом созерцания. 

Не нужно выбирать между мнениями: нужно принять их все, но распределить по вертикали, каждое — на соответствующий ему уровень. 
Вот вам: случай, судьба, Провидение. 

Столкновение с вещами освобождает дух. Столкновение с людьми, если мы от них зависим, унижает, и тут уже не важно, в виде чего эта зависимость предстает: в виде подчинения или в виде привычки повелевать. 

Людей, наделенных властью, следует воспринимать как опасные вещи. Всячески сторониться их, любыми способами — кроме тех, после которых придется презирать себя. И если однажды окажется, что мы все-таки вынуждены, под угрозой предательской трусости, биться головой о твердыню их власти, тогда считать себя побежденными не людьми, а природой вещей. Мы можем оказаться в темнице и в цепях, но точно так же мы можем ослепнуть или оказаться парализованными. Нет никакой разницы. 
Важно лишь то, как сохранить свое достоинство, когда мы вынуждены подчиняться: воспринимать повелителя как вещь. Всякий человек является рабом необходимости, но сознательный раб на порядок выше. 

Во всем — только то, что приходит к нам извне, ни за что и неожиданно, как дар судьбы, не будучи искомым нами, только это — чистая радость. Точно так же настоящее благо может возникнуть лишь извне и никогда — из нашего усилия. Мы ни в коем случае не можем создать ничего, что было бы лучше нас самих. Таким образом, усилие, действительно направленное к добру, не должно достигнуть цели; только после долгого и бесплодного усилия, закончившегося в безнадежности, когда ничего уже больше не ждешь, извне, как чудесная неожиданность, приходит дар. Это усилие нужно было, чтобы разрушить часть той ложной полноты, которая есть в нас. И тогда в нас вселяется божественная пустота, которая полнее полноты. 

Самая что ни на есть атеистическая идея — это идея прогресса, отрицающая собой опытное онтологическое доказательство, потому что она предполагает, что посредственность может сама из себя произвести совершенство. Тогда как вся современная наука способствует разрушению идеи прогресса. 

Чистота — это способность созерцать грязь. 

Высшая степень чистоты может созерцать и чистое, и нечистое; нечистота не может ни того, ни другого: первое пугает ее, а второе поглощает. Ей нужна смесь. 

Заповеди даны не ради их исполнения, но исполнение их необходимо для того, чтобы понять заповеди. Это гаммы. Мы не сыграем Баха, не научившись играть гаммы. Но точно так же мы не играем гаммы ради самих гамм. 

 

Афоризмы

«Два любящих, два друга имеют два желания. Одно из них – любить друг друга настолько, чтобы, проникая один в другого, они составляли одно-единое существо. Второе – любить друг друга настолько, чтобы если между ними было даже расстояние в половину земного шара, их союз не понес никакого ущерба. Все, чего человек тщетно желает в этом мире, в Боге – реально и совершенно. Все эти невозможные желания живут в нас, напоминая о нашем предназначении. Они становятся благом для нас тогда, когда мы более не надеемся их исполнить.» 

«Надо полагать, что никакая доброта не может идти дальше, чем справедливость, – иначе мы рискуем ввести ложное понимание доброты. Но мы должны быть благодарны справедливому человеку за то, что он справедлив, поскольку справедливость есть вещь до такой степени прекрасная, – так же, как мы благодарим Бога за Его великую славу. Любая другая благодарность будет рабской и даже животной.»

«Неудивительно, если человек, у которого есть хлеб, отделит от него кусок голодному. Вот что будет удивительно: если он будет способен сделать это иным жестом, нежели как покупают вещь. Милостыня, если она творится не сверхъестественным образом, похожа на операцию купли. Она покупает бедняка.»

«Чтобы иметь возможность (как этому и следует быть) присутствия повсюду, религия не только не имеет права быть тоталитарной, но должна строго ограничить себя уровнем сверхъестественной любви, который один только ей приличествует. Если бы она сделала это, она проникла бы повсюду. Библия говорит: «Премудрость проникает повсюду по причине своей совершенной чистоты» (Прем 7, 24).»

«Бог создал мир, а Его Сын, наш первородный Брат, сотворил его как красоту для нас. Красота мира – это ласковая улыбка Христа, которой Он улыбается нам сквозь материю. Любовь к этой красоте исходит от Бога, сошедшего в нашу душу, и направлена к Богу, присутствующему в мироздании. Здесь перед нами нечто подобное таинству.» 

«Великая скорбь человеческой жизни заключена в том, что смотреть и есть – это два различных действия. Только по другую сторону неба, в стране, где обитает Бог, – только там они являют собой одну и ту же операцию. Уже маленькие дети испытывают эту скорбь, когда долго смотрят на гостинец, и почти с сожалением берут его, чтобы съесть, но всё же не могут удержаться. Возможно, что пороки, извращения и преступления почти всегда – или даже всегда – по сути, представляют собой попытки «съесть» прекрасное, съесть то, на что можно только смотреть.»

«Желание любить, в лице человеческого существа, красоту мира, в сущности, есть желание Боговоплощения. Только по ошибке оно может считать себя чем-то другим. Только Боговоплощение способно его удовлетворить. И, конечно, напрасно порой винят мистиков за использование любовного языка. Именно они – его законные собственники. Остальным дано право лишь брать его взаймы.»

«Нечистой является любая дружба, в которой есть хотя бы намек на желание угодить или желание, чтобы тебе угодили. В подлинной дружбе оба эти желания полностью исключены. Двое друзей всей душой согласны оставаться двумя, но никак не единым. Они уважают дистанцию между собой, которую устанавливает сам тот факт, что они созданы разными. Человек имеет право желать достигнуть непосредственного единства только с Богом.»

«Чистая дружба есть образ той изначальной и совершенной дружбы, которая соединяет Троицу, которая есть существенное свойство Самого Бога. Невозможно, чтобы два человеческих существа «стали едино» (Ин 17, 11), и при этом тщательно соблюдали дистанцию, которая их разделяет, если Бог не присутствует в каждом из них. Две параллельные прямые смогут встретиться только в бесконечности». 

«Большой загадкой человеческой жизни является не страдание, а именно несчастье. Неудивительно, что неповинных людей убивают, пытают, прогоняют с родных мест, доводят до нищеты и рабства, заключают в лагерные бараки и тюремные боксы, – ибо на свете есть достаточно злодеев, чтобы делать такие дела. Также неудивительно, когда болезнь приносит долгие страдания, которые парализуют жизнь человека и обращают ее в подобие смерти, ибо природа подчинена слепой игре механической необходимости. Но то удивительно, что Бог дал несчастью власть захватывать сами души неповинных людей и деспотически распоряжаться ими как рабами.»

«Бог сотворил мир любовью, ради любви. Бог не сотворил ничего иного, как саму любовь и средства для любви. Бог сотворил все формы любви. Он сотворил существа, способные любить на любом расстоянии. Сам Он дошел (ибо никому из людей это было не под силу) до максимального расстояния, до расстояния бесконечного. Это бесконечное расстояние между Богом и Богом, крайний разрыв, боль, к которой никто другой не смеет и приблизиться, чудо любви – Распятие. Ибо никто не может быть более удален от Бога, чем тот, кто «стал проклятием» (Гал 3, 13).» 

Перевод Петра Епифанова