На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Рифли

202 подписчика

ВЕНЕЦ ЖИЗНИ И ПРАВДЫ ЕЛИЗАВЕТЫ ПИЛЕНКО

Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его" (2 Тим.  4:7). "Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни" (Откр. 2:10).

   "Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. На страшном суде меня не спросят,  успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме...

Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары матерьяльные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа...

    Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше - мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только всё время верить. Мгновение безверия - и начинаешь тонуть" (Елизавета Кузьмина-Караваева).

 

   "Мать Мария была одной из самых замечательных и одаренных русских женщин... Она была новой душой... Она принадлежала к революционной эпохе... Но она не приняла революции в большевистской форме. Она прошла через русский культурный ренессанс начала века, через русскую поэзию эпохи символистов..., ей свойственно было беспокойство той эпохи. Но в душе матери Марии отразились также религиозные искания и течения эпохи... В эмиграции она была одной из немногих сочувствовавших русской религиозной философии. Она активно участвовала в Русском Христианском Студенческом Движении и отошла от него, когда в нем обнаружились очень правые течения… Была еще одна черта у м. Марии, которая играла огромную роль, и с  которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу... М. Мария во время оккупации была настоящей резистанткой... У меня было впечатление, что она стремилась к жертве и страданию, она хотела умереть за русский народ…    В личности м. Марии были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах - обращённость к миру, жажда облегчать страдания, жертвенность, бесстрашие... Ей удалось запечатлеть свой оригинальный образ и оставить память о нем. Излучения от человека действуют и тогда, когда это незримо. Никакой творческий порыв не пропадает бесследно. Она была…  одной из тех, в которых подготовлялась новая эпоха в христианстве" (Николай Бердяев).

    Елизавета Пиленко, Кузьмина-Караваева, Елизавета Скобцова, мать Мария. Сколько разных имен, а речь идет об одном человеке. Об одной удивительной женщине, чей добрый подвиг запечатлен в вечности и свидетельствует о непреходящей Любви и Славе Божьей. С рождения и всю жизнь мать Марию сопровождали опасности. При рождении ее едва спасли, сделав серьезную операцию. Ребенком, во время крещения, она захлебнулась в купели, и ее второй раз вернули к жизни. С ранней молодости у нее было предчувствие, что ее ожидают мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение. Еще в пятилетнем возрасте Лиза Пиленко, как-то сказала родителям: «Меня ждут мучения и смерть в огне». Видение о сожжении и спутниках «в гробах», дано ей было в последние годы жизни. В своих стихах она пророчествовала, что ей предстоит быть сожженной и погребенной в "общих гробах"!  Пророчество сбылось: она погибла в газовой камере Равенсбрюка и была сожжена в крематории, ставшим  одним общим гробом для матери Марии и ее лагерных спутников. Она не боялась смерти, потому что смерть означала для нее начало новой жизни и встречу с Господом, Которого она любила всем сердцем своим, всей душою своею и всем разумением своим. И Которому она служила, положив "душу свою за други своя".

Мать Мария и Николай Бердяев, 1938 г.             Елизавета Юрьевна Пиленко(1891-1945) - философ-богослов, писатель, художник, родилась в Риге 8 (20) декабря 1891 года в семье юриста Юрия Дмитриевича Пиленко и Софьи Борисовны Делоне, происходвшей из старинного дворянского рода Дмитриевых-Мамоновых, многие, из выходцев которого оставили заметный след в истории России.        

    Прапрапрадед Лизы, Федор Иванович Дмитриев-Мамонов (1727-1705) - писатель-вольнодумец, бригадир, коллекционер, помещик Смоленской губернии. Занимался собиранием различных редкостей, монет и памятников старины. На основе его коллекции возник музей в Москве. Федр Иванович написал несколько книг под псевдонимом "Дворянин-философ". Издал в Москве свой перевод поэмы Лафонтена "Любовь Психеи и Купидона" (1769). Он является автором антиклерикального памфлета "Дворянин-философ. Аллегория" (1769). В царствование Павла I это сочинение, перепечатанное отдельно и изданное в Смоленске (1796), подверглось гонению и конфискации из книжных лавок. Ф. И. Дмитриев-Мамонов переводил римских поэтов,  занимался переложением псалмов.

    Прадед Лизы, Александр Иванович Дмитриев-Мамонов (1787-1836) - граф, действительный статский советник, генерал-майор кавалерии, командир Клястицкого гусарского полка. Запечатлен на портретах художниками - А. Витбергом (1815) и К. Брюлловым (1822). Участвовал в Бородинском сражении и, будучи талантливым художником-баталистом, оставил много акварелей и рисунков, сделанных на поле боя. Его этюды, посвящённые эпизодам войны 1812 года, украшали залы Царскосельского дворца. У Софьи Борисовны Пиленко (Делоне) хранилась акварель, изображающая взятие Парижа войсками в 1814 г. Вместе с князьями И.Гагариным и П.Кикиным А. И. Дмитриев-Мамонов основал в Петербурге Общество поощрения художеств (1821) и Рисовальнаую школу (1857) , благодаря чему десять крепостных художников получили вольную. Дружил с декабристами и после подавления восстания  просил о тех, кто был сослан или сидел в крепости. Жена А. И. Дмитриева-Мамонова, Яфимович София Ивановна (1795-1853), была фрейлиной императрицы Марии Фёдоровны (при дворе Павла I) и обладала многосторонними талантами: прекрасно рисовала, играла на рояле и арфе. Все четверо детей А. И. Дмитриева-Мамонова - художники, самые известные - Эммануил (художник-портретист) и Ипполит (художник по фарфору и карикатурист).

    Бабушка Лизы, София Александровна Дмитриева-Мамонова (1823-1893), была фрейлиной Вел.Кн. Елены Павловны. 

    Прапрадед Лизы, Карл  (Шарль) Клавдий Де Лоне (De Launay) (17??) - именитый, но обедневший гасконец из Тура, вел свое происхождение от Людовика Святого (1226 — 1270),     

    Прадед Лизы, Пьер Карлович Делоне (1793-1853), получив медицинское образование в Туре, в начале русской кампании оказался в армии Наполеона, в 1-ом корпусе маршала Даву. И остался в России навсегда. Окончил Московскую Медико-хирургическую академию, служил в странноприимном доме графа Шереметьева. Удостоен ордена Святой Анны третьей степени (1817).  Окончил Парижский университет (1925) с дипломом доктора медицины. Его спутницей жизни была Елизавета Николаевна Тухачевская (1791-18??) - дочь Тульского губернатора Н.С.Тухачевского (1764-1832). В 1830 году в Москве доктор П. К. Делоне участвовал в борьбе с эпидемией холеры, за что был награжден орденом Святого Владимира четвертой степени. В  Москве была издана книжка П. К. Делоне "О применении лимонной кислоты при родах" (1843).

Пьер Карлович Делоне

    Дед Лизы, Борис Петрович Делоне (1828-1887), так же как и его отец, был военным врачом. Окончил Московский университет. Получил блестящее гуманитарное "домашнее образование", помимо латинского и греческого владел санскритом и ивритом. Писал книги по медицине. В начале Крымской войны (1853) служил батальонным лекарем. Был прекрасным врачом, справедливым и честным. Застав за кражей старшего доктора, с криком "гнусный казнокрад!" он избил его кивером. Если бы не заступничество Великой Княгини Елены Павловны, взявшей Бориса Петровича в Ораниенбаум дворцовым доктором, ему не миновать неприятностей. Однако, от безбедной дворцовой службы он отказался, получив место доктора в двух уездах Тверской губернии - Бежецком и Весьегонском (1857). Борис Петрович считал своим долгом лечить всех обращающихся к нему бедных бесплатно, ходил к таким больным домой по вызовам и пользовался в этой среде огромной популярностью, выслушивая жалобы своих больных на всякие невзгоды и притеснения со стороны властей . Однажды, не стерпев грубости городничего, Борис Петрович поднял его за шиворот и сбросил с моста в реку. Переехав в Москву (1861),  Б.П.Делоне стал здесь известным доктором. Печатает статьи в “Медицинской газете”, брошюры и сочинение “Сравнение медицины аюрвед с медициной гиппократидов” (1877). Как врач-хирург с действующей армией он участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878, в походах и боях в Болгарии; был прикомандирован к подвижному лазарету Пятой пехотной дивизии. За июльское дело под Плевной пожалован орденом Святой Анны 3-й степени с мечами. За штурм Плевны - орденом Святого Станислава 2-й степени с мечами. В память сражений и походов турецкой кампании награжден бронзовой медалью, а также румынским орденом “Железный крест”. Ему было объявлено “монаршее благоволение за труды и усердие по прекращению тифовой эпидемии в армии” (1880). Последнюю награду - орден Святого Владимира 3-й степени Борис - Петрович получил в 1885 году. Умер он в чине статского советника, что соответствовало по военным меркам генеральскому званию.

Борис Петрович Делоне 

     Дядя Лизы, Николай Борисович Делоне (1856-1931) - известный математик, Ученик Н. Е. Жуковского, профессор политехнических институтов Варшавы и Киева. Один из пионеров русского планеризма, основал в Киеве в 1908 г. кружок планеристов и построил несколько планёров-бипланов. Двоюродный брат Лизы, Борис Николаевич Делоне (1890-1980) - математик и альпинист, первый заведующий кафедрой высшей математики МГУ (1947-1948).

    Мать Лизы, Софья Борисовна Делоне (1863-1962) также отличалась  художественной одаренностью и внутренней культурой. Она оставила воспоминания. Все сведения о знаменитых и талантливых предках с большим почтением сохранялись в ее семье. Они передавались из поколения в поколение, благодаря чему многое дошло до наших дней. В её петербургских квартирах, которые она снимала в разные годы в разных частях города, хранились различные произведения художников Дмитриевых-Мамоновых. Многое из этого "домашнего музея" после революции осталось в Петрограде и в Анапе и, к сожалению, пропало бесследно. А то, что удалось взять с собой, было продано в тяжелые и голодные годы странствий. В 1990 году она вышла замуж за юриста Ю. Д. Пиленко. Родилась Лиза, и ее брат Дмитрий (1993-1920). Софье Борисовне суждено было прожить долгую жизнь (почти 100 лет) и пережить своих детей и внуков. 

  Юрий Дмитриевич Пиленко вел свой род от запорожских казаков, родоночальником которого был Федор Пиля  (16??), казак Черкасского полка Запорожского Войска (1625-1676). По семейной легенде, сын его, полковой старшина Филипп Федорович Пиленко (16??) из города Зенькова Миргородского уезда на Полтавщине, в середине 17 века бежал из турецкого плена, отпилив себе руку вместе с кандалами. По предположению анапского историка В.П. Грехно, отсюда и прозвище, ставшее фамилией. Но по версии других исследователей  Фамилия Пиленко образована от древнерусского слова „пильный", означающего "выдающийся". В словаре В. Даля, „пильный" на южном говоре значит „нужный, усердный, ретивый, зоркий, внимательный, чуткий, строгий". Сын Филиппа Федоровича Михаил Филиппович Пиленко (1672-17??) был сотником и в 1709 году участвовал в Полтавской битве.

    Прадед Лизы, Василий Васильевич (в крещении Савелий) Пиленко (1781-18??), жил в Днепровском уезде Таврической губерни и считался мелкопоместным малороссским (украинским) дворянином. У него было десять сыновей и одна дочь. Восьмым сыном был дедушка Лизы - Дмитрий Васильевич Пиленко (1830-1895) - генерал-майор, первый начальник Черноморского округа. Один из организаторов переселения разноязычных народов России и зарубежья в Черноморье и освоения его в 60-80-е годы 19 века. Основатель виноградарства и виноделия на юге России. Владелец виноградников в основанных им на Черноморском побережье имениях - Хан Чокрак (1865) и - Джемете (1882) в 5 км от Анапы. Д.В. Пиленко - выпускник института корпуса горных инженеров. Служил в Канцелярии Наместника Кав­каза светлейшего князя М.Н. Воронцова (1782-1856). Был женат (1855) на дочери обер-гауптмана  Б.И. Иваницкого. Его старший сын - горный инженер, генерал-майор Александр Борисович Иваницкий (1811-1872) - начальник серебряно-свинцового завода в Алагире (Осетия), которым Дмитрий Васильевич управлял с января 1858 года. В 1862-1863 гг. Д.В.Пиленко служит в Управлении Наместника на Кавказе Великого Князя Михаила Николаевича (1832-1909), сына Николая I. Инспектирует разрушенную и разграбленную Кавказской войной Анапу. Основывает в Но­вороссийске одноклассное мужское училище (12.05.1870) и частную школу для девочек (1872), где главой попечительского совета становится его жена Н. Б. Пиленко (Иваницкая). Супруги Пиленко умерли в один год (1895). Сын Юрий погребает родителей в родовом склепе в саду имения Хан-Чакрак, выходит в отставку и переезжает из Риги в Анапу. В парке имения Джемете был установлен бронзовый памятник Дмитрию Васильевичу Пиленко, который простоял до 1917 года. 

Дмитрий Васильевич Пиленко

    Бабушка Лизы - Надежда Борисовна Иваницкая (1837-1895) - принадлежала к горной династии русско-польского дворянского рода. Предок ее Богдан из Иваниц провел в 1341 князя Любарта, осажденного поляками во Владимире-Волынском, через неприятельский стан. Прадед Лизы Борис Иванович Иваницкий (1777- после 1842)  окончил Санкт-Петербургскую учительскую гимназию  (1797 г.). Преподавал в Юнкерской школе (1799-1805) грамматику, риторику и философию. Работал переводчиком в "Коммерческой газете". С 1806 г. - в ведомстве Гороблагодатских заводов. Вместе с горный инженером, полковником Ф.А. Дерябиным создавал горные школы. При создании Департамента горных и соляных дел (1812) был начальником IV отдела. Присутствовал при испытаниях учеников Горного кадетского корпуса (1812-1826) . В 1825 году Комитет по устройству соляных промыслов в Крыму утвердил предложенный им проект. В свободное от основной работы время Борис Иванович занимался переводами. В Санкт-Петербурге в его переводе был опубликован роман А. Лафонтена «Рудольф Верденбергский. Рыцарская повесть» (1808). Сыновья его Александр, Андрей, Евгений и Петр стояли у истоков горного дела и геологии России. 

    Юрий Дмитриевич Пиленко (1857-1906), отец Лизы окончил «уравновешенный» юридический факультет Петербургского университета. Служил товарищем прокурора (заместителем) Рижского окружного суда. Он унаследовал имения Хан Чокрак и Джемете и продолжил дело своего отца по развитию виноградарства. Юрий Дмитриевич скончался в Анапе и захоронен в родовом склепе в имении Хан Чокрак. Софья Борисовна в своих воспоминаниях писала: "Мужу пришлось управлять большим хозяйством в Анапе. Когда мы приехали, это было захолустье, а потом превратилось в курорт, особенно полезный для детей". О детях Софья Борисовна писала: «Воспитывали мы детей заботливо, ласково, но сурово. Если муж и я говорили «нельзя», то это было беспрекословно, и они уже не приставали - «дай», «позволь». Наша задача была в том, чтобы вырастить здоровых, неизбалованных и не изнеженных людей, и с Божьей помощью, дочь и сын были здоровые, стойкие и крепкие люди. Когда они были детьми, тетки прозвали их «маленькие спартанцы»".

Лиза и Юра Пиленко

В период с 1896 по 1906 годы относится первая детская дружба Лизы Пиленко  с К. П. Победоносцевым, которого маленькая Лиза воспринимала "не как государственного деятеля, не как идеолога реакции царствования Александра III, а исключительно как человека, как старика, повышенно нежно относящегося к детям" Воспоминания Елизаветы Пиленко о Победоносцеве рисуют "его облик с совершенно другой точки зрения" и воплощают "его... в образ..., лишённый всей определённости иконописного канона, грешащего всегда против жизненной правды". Воспоминания связаны с Петербургом и с теткой Софьи Борисовны - Елизаветой Александровной Яфимович, к которой "каждую зиму" Пиленко всем семейством ездили в Петербург на один-два месяца. У Елизаветы Александровны "квартира была огромная, в четырнадцать комнат, на Литейном проспекте 57. На полу были натянуты ковры, не снимавшиеся восемнадцать лет. В гостиной мебель была резная, работы Лизерэ. На стенах висели портреты: Великой Княгини Елены Павловны, три скульптурных бюста; Великая Княгиня Екатерина Михайловна; потом портрет Л.Е.Нарышкина (работы Анжелики Кауфман). Он сидит перед бюстом Екатерины II и на бумаге перед ним написано "лучше оправдать 10 виновных, чем осудить одного невинного". Потом портрет... самой" Елизаветы Александровны "и её сестры" София Александровна (Лизиной бабушки) - "обе молодые, с кудрями на ушах и с открытыми плечами (фрейлины Елены Павловны). В каждой комнате стояло несколько часов. Во время боя вся квартира наполнялась своеобразной музыкой..." Елизавета Александровна "жила одна, окружённая, как ей казалось, минимумом необходимой прислуги...  Родилась она в 1818 году в московской родовитой и богатой семье Дмитриевых-Мамонтовых. Воспитывала её её бабушка Прасковья Семёновна Яфимович, урождённая Нарышкина, женщина большого ума... Восемнадцати лет" Елизавета Александровна "стала фрейлиной Вел. Кн. Елены Павловны и во всех воспоминаниях она мало упоминала о той роли, которую Елена Павловна играла в царствование Александра II в качестве единственной за всё время либеральной и культурной Великой Княгини. Больше рассказывала она о самом быте Михайловского дворца, о том, как повар-француз кормил Великих Княжон и фрейлин лягушками под видом молодых цыплят. Вспоминала о том, как Михаил Павлович назвал её "Маманоша" и о том, как Николай I велел всем фрейлинам большого Двора учиться у неё делать реверансы, приседая очень низко и не сгибая головы... Любопытна была её теория аристократизма." Мать Мария впоследствии говорила, что от Елизаветы Александровны "первой узнала основные принципы равенства и демократизма. Она утверждала, что настоящий аристократ должен быть равен в отношениях со всеми. Только "parvenu" (выскочка) будет делать разницу в своих отношениях между знатными и незнатными, а простой народ и аристократы всегда относятся ко всем равно. И действительно, у неё в гостиной можно было увидеть Принцессу Елену, внучку Вел.Кн. Елены Павловны и... дочь... швеи ("крестницу" Елизаветы Александровны) или нашего детского приятеля-репетитора, косматого студента Борчхадце, а рядом члена Государственного Совета барона М.А.Таубе - и нельзя было заметить и тени разницы в обращении хозяйки со своими гостями. Гости у неё бывали часто. Нас с братом вызывали тогда из детской. Я всегда должна была с чувством декламировать Жуковского...: "О Родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя".

Среди частых посетителей бабушки из ближайших друзей был и Константин Петрович Победоносцев...", который завоевал сердце маленькой Лизы: "В детстве своём я не помню человека другого, который так внимательно и искренне умел бы заинтересоваться моими детскими интересами… А Победоносцев всерьёз заинтересовался тем, что меня интересовало, - и казался поэтому единственно равным из всех взрослых людей. Любила я его очень и считала своим самым настоящим ДРУГОМ." Друг "всерьёз" интересовался "миром" маленькой Лизы и дарил ей подарки. При первом знакомстве "он прислал" ей "куклу, книжки английские с картинками и приглашение бабушке приехать" с Лизой "поскорее в гости". "Синодальный дом, где жил Победоносцев, был огромный, бесчисленное количество зал совершенно сбивало меня с толку... Жена Победоносцева, Екатерина Александровна, по сравнению с мужем, ещё очень молодая женщина, "принадлежала к миру взрослых", а потому меня мало интересовала. Гораздо позже я заметила, что она очень величественна и красива, - я заинтересовалась ею, уже узнав, что будто бы с неё Толстой писал свою Анну Каренину... Была у них приёмная дочь - Марфинька, она была моложе меня года на три. Ей завивали длинные букли, лицо у неё было тонкое и капризное. И несмотря на то, что в победоносцевском доме был ребёнок, никто не думал, что меня привозят в гости к Марфиньке, - я ездила к моему ДРУГУ Костантину Петровичу... Научившись писать, я стала аккуратно поздравлять его на Пасху и на Рождество. Потом переписка стала более частой..." Победоносцев "быстро и аккуратно отвечал на... письма" маленькой Лизы с неизменным обращением: "Милая Лизанька!" … Мать Мария помнила "одну фразу точно: " Слыхал я, что ты хорошо учишься, но друг мой, не это главное, а главное - сохранить душу высокую и чистую, способную понять всё прекрасное"... И когда "знакомые удивлялись...: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой?" У Лизы "на это был точный ответ:" Потому что мы друзья!"

   Так шло дело до 1904 года... Кончалась японская война. Начиналась революция... Она воспринималась" Лизой "как нечто, направленное против Победоносцева!...» Весной 1905 года Ю. Д. Пиленко был назначен "директором училища виноградарства и виноделия" и вся семья переехала "в Никитский сад под Ялту". В женской гимназии Ялты Лиза закончила 4-й класс. "Начались события 1905 года. Ученики ходили в Ялту на митинги. И, когда "однажды" Юрию Дмитриевичу "по телефону сообщили, что их на обратном пути собирается избить "чёрная сотня" - погромщики из Воронцовской слободки", он "выехал в коляске им на встречу выручать." Юрий Дмитриевич "был громадный человек, на голову выше всякого и более восьми пудов веса", и потому Лиза "думала, что он едет выручать их, рассчитывая на свою физическую силу, действительно невероятную. Но расчёт его был более правильным. Когда хулиганы увидали всем известную коляску директора Никитского училища, а вокруг неё чинно идущих учеников, то конечно решили, что драка не произойдёт безнаказанно, и ученики вернулись домой благополучно… Юрий Дмитриевич предложил ученикам организовать совет старост, разрешил митинги." Лиза "слушала приезжающих из Ялты ораторов... Но "увлечение революцией казалось" ей "каким-то ЛИЧНЫМ предательством Победоносцева... Елизавета Пиленко вспоминала случай, когда Юрий Дмитриевич "уезжал в Симферополь. Мы его провожали на пристани. Там же случайно был знаменитый ялтинский исправник Гвоздевич. Видимо, желая поглумиться над отцом, который уже прослыл чуть ли не революционером, Гвоздевич дождался, когда пароход начал отчаливать и тогда крикнул отцу, "...что вот забыл, мол, раньше сказать, а сейчас в Никитском училище, должен быть обыск и наверное некоторые аресты". Отец беспомощно разводил руками на отчаливающем пароходе. Он знал, что у учеников не всё в этом отношении благополучно и что он, как юрист, как директор, должен бы быть во время обыска в Никитском. Я чётко помню, что увидав его беспомощный жест, я сразу решила принять в этом деле участие. С пристани пошла в гостиницу, принадлежавшую отцу моей одноклассницы, с которой мы дружили, и по телефону вызвала кого-то из учеников и сообщила всё слышанное.  Обыск, конечно, всё же состоялся. Но от момента моего разговора по телефону до того времени, как Гвоздевич успел прибыть в Никиту, в училище топились все печи (!) и предосудительного естественно ничего найдено не было. Таким образом, я уже практически изменила моему ДРУГУ. Я была не с ним..." Лиза "решила выяснить все свои сомнения у самого Победоносцева". Ей "надо" было "одним словом всё сказать и в одном слове получить ответ на всё. "Константин Петрович, что есть истина?" - спросила она. "Вопрос был пилатовский. Но в нём действительно всё сказано и в одном слове хотелось так же получить ответ. Победоносцев понял, сколько вопросов покрыто им, понял всё, что делается у меня в душе. Он усмехнулся и ответил ровным голосом: - Милый мой друг Лизанька! Истина в ЛЮБВИ конечно. Но многие думают, что истина в любви к дальнему. Любовь к дальнему - не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего(!) находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна. Так и в делах: дальние и большие дела - не дела вовсе. А настоящие дела - ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда не заметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности... Я тогда решила, что Победоносцев экзамена не выдержал... Он сам, видимо тоже почувствовал, что в наших отношениях что-то порвалось. Это была наша последняя встреча"

    Вскоре Ю. Д. Пиленко был переведён на службу в Департамент Земледелия, в Петербург, но 17 июля 1906 года он скоропостижно скончался. Смерть отца вызвала у Лизы протест против несправедливости смерти и подвигла ее на поиски справедливого и любящего Бога. "За плечами было только четырнадцать лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, мы были поставлены перед необходимостью, спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому - Народ. Единственно, что смущало и мучило, это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в Бога? И есть ли Бог? И вот, ответ пришёл. Пришёл с такой трагической неопровержимостью. Я даже сейчас помню пейзаж этого ответа... Рассвет жаркого летнего дня. Ровное румяное небо. Чёрные узоры овальных листьев акаций. Громкое чириканье воробьёв. В комнате плач.... УМЕР МОЙ ОТЕЦ! И мысль простая в голове: "Эта смерть никому не нужна. Она несправедлива..." Бедный мир, в котором...царствует смерть, бедные люди, бедная я, вдруг ставшая взрослой, потому что узнала тайну взрослых, что... в мире есть горе, зло и несправедливость. ТАК КОНЧИЛОСЬ ДЕТСТВО!" После смерти мужа вдова Пиленко с детьми переехала в Петербург в небольшую квартиру в Басковом переулке.

    С 1906 до 1908 года Лиза учится в гимназии Л.С.Таганцевой, где попечителем был сенатор, член государственного совета, известный адвокат Н. С. Таганцев. По сфабрикованному делу ("Заговор Таганцева") его сын, профессор, географ В. Н. Таганцев, и невестка Л. С. Таганцева будут расстреляны 26 августа 1921 года, а вместе с ними еще 100 человек. Среди них окажется и поэт Н. С. Гумилев.

    После анапского солнца Лиза не может привыкнуть к мрачному городу на Неве. "На улицах рыжий туман. Падает рыжий снег. Никогда, никогда нет солнца. Родные служат панихиды, ходят в трауре... Крышка неба совсем надвинулась на этот город-гроб. А за ней - пустота... Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда. И душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и бессмыслицы… Белые ночи оказались ещё более жестокими, чем чёрные дни..."  Лиза "бродила часами" по городу, "писала стихи, места себе не находила". "Смысла не было не только в моей жизни, во всём мире безнадёжно утрачивался смысл." Но однажды двоюродная сестра "повезла" Лизу "на литературный вечер какого-то захолустного реального училища, куда-то в Измайловские роты", где она впервые увидела и услышала Блока. "Тёмно- медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи...В моей душе - огромное внимание... Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное... В стихах много тоски, безнадёжности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушие. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города..." "В классе" Лизе "достали книжечку" Блока. Она читает "всё, что есть у этого молодого поэта. И это "все" созвучно ее душе, пребывающей "в небывалом мире", так как и "сама" она пишет стихи "о тоске, о Петербурге, о подвиге, о народе, о гибели, ещё о тоске и... о восторге!..." "Многое" у Блока "запомнилось наизусть, НАВСЕГДА." "Знаю, что он мог бы мне сказать почти заклинание, чтобы справиться с моей тоской. Надо с ним поговорить. Узнаю адрес: Галерная, 41 кв. 4" Лиза идет к Блоку. Не застав его дома первый и второй раз, в третий - решила дождаться. "Он внимателен, почтителен и серьёзен, он всё понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.Мы долго говорим. За окном уже темно... Мне хорошо, я дома... Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему ещё тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там... А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнажённая, зрячая душа. "Через неделю" Лиза получила "письмо" от Блока в синем конверте. "В письме есть стихи: " Когда Вы стоите передо мной... Всё же я смею думать, что Вам только пятнадцать лет". Письмо говорит об умерших, что ему кажется, что я ещё не с ними, что я могу найти какой-то выход, может быть с природой, в соприкосновении с народом: " Если не поздно, то бегите от нас умирающих"… Не знаю, отчего я негодую. Бежать - хорошо же. Рву письмо, и синий конверт рву... Вы умираете, а я буду бороться со смертью, со злом, и за Вас буду бороться, потому что у меня к Вам жалость, потому что Вы вошли в моё сердце и не выйдите из него никогда."

    Их встреча состояась в 1906 году не позжее 8-го декабря, так как Лизе не исполнилось еще 15 лет. Вероятней всего стихи в письме были лишь изначальным наброском стихотворения, которые Блок довел до совершенства 6 февраля 1908 года. Впервые оно было опубликовано в сборнике "Земля в снегу" (1908), под названием "Письмо" и с эпиграфом из стихотворения Фета "Бал": "В чужой восторг переселяться заране учится душа". Кузьмина-Караваева хорошо знала и помнила изначальный вариант и окончательный, опубликованный вариант, посвященного ей стихотворения: "Когда Вы стоите на моем пути..." Характерно и то, что вышеупомянутой датой отмечено еще одно стихотворение: "Она пришла с мороза...", которое также вошло в сборник "Земля в снегу"  под заглавием "Знакомое". Несомненно, что адресат этих стихотворений - пятнадцатилетняя Лиза Пиленко, вставшая на пути поэта, пожалевшего, "что прошли времена Паоло и Франчески". Знакомство 15-летней Лизы и 26-летнего поэта прервалось на несколько лет.

    С 1908 до 1909 года она учится в гимназии М.Н. Стоюниной, о которой В. В. Розанов в предсмертном письме скажет: "Мария Николаевна великая, героическая женщина..." В училище она встретится с философом Н.О.Лосским, учителем логику и с поэтом Вас. Гиппиусом, учителем литературы, который введет ее в поэтический мир столицы, привлечет к переводам стихов Новалиса. Осенью 1909 года, сдав экзамены на серебряную медаль, Лиза поступает на философское отделение историко-филологического факультета Высших (Бестужевских) женских курсов. Слушает лекции философа С. Л. Франка и юриста Л. И. Петражицкого. В 1911 году прерывает занятия.

    17 февраля 1910 года Лиза выходит замуж за юриста и историка Д. В. Кузьмина-Караваева. Дмитрий Владимирович в студенческие годы писал стихи, входил в поэтический "Кружок молодых", знал многих поэтов: Недоброво, братьев Гофманов, Городецкого, Пяста, дружил с с Гумилевым, который приходился ему дальним родственником, с Блоком. В студенческие годы Дмитрий, увлекшись горячими речами своего отца, В. Д. Кузьмина-Караваева, депутата Государственной думы, военного юриста, историка, члена партии демократических реформ, вступил в партию социал-революционеров и был вовлечен большевиками в работу связного. Во время очередной перевозки нелегальной литературы он был пойман и судим. Вызволил отец. После 1906 года Дмитрий разочаровался в подпольной работе, вышел из партии, но "товарищи" долго его преследовали, угрожали и шантажировали.

Дмитрий Кузьмин-Караваев

Елизавета Кузьмина-Караваева с мужем посещают "среды" на "башне" Вяч. Иванова, и "Цех поэтов", где был издан ее первый стихотворный сборник "Скифские черепки" (1912), замеченный критикой и высоко оцененный В. Я. Брюсовым, Н. С. Гумилевым и С. М. Городецким. О нелепом ритме своей жизни ("встаём около трёх дня, ложимся на рассвете"); о "петербургском МИРЕ"; о "Башне" Вячеслава Иванова, "куда нельзя приехать раньше двенадцати часа ночи; о "Цехе поэтов"; о походах в гости к Городецкому мать Мария вспоминала: "Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось всё. Апатия, уныние, упадочничество - и ЧАЯНИЕ НОВЫХ КАТАСТРОВ и сдвигов. Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, - в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура. Цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира. В этом смысле МЫ были гражданами вселенной, хранителями культурного великого музея человечества. Это был Рим времён упадка! МЫ не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революция до революции - так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии - разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась снежная всероссийская пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками..." И вдруг прозрение: "Мне жалко Христа. Он... умирал, у НЕГО был кровавый пот, Его заушали, а мы можем об этом громко говорить, ведь у нас нет ни одного запретного слова. И если понятна ЕГО смерть за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна - за нас, походя касающихся ЕГО язв и не опаляющихся ЕГО кровью. Постепенно происходит деление. Христос, ещё не узнанный, становится своим. Черта деления всё углубляется... Христос - это наше... А чьё наше? Разве я там, где Он? Разве я не среди тех, кто произносит безответственные слова, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться..."

   У Елизаветы Кузьминой-Караваевой возобновляются "встречи с Блоком"."Вся их серия, - второй период" их "знакомства". "Первая встреча в декабре (14 дек.1910 года) на собрании, посвящённом десятилетию со дня смерти Владимира Соловьёва", "в Тенишевском училище". "В перерыве" муж Елизаветы Юрьевныв "вернулся, но не один, а... с Блоком... Надо было знакомиться... Встретились мы с Блоком, как приличные люди, в приличном обществе. Не то, что первый раз, когда я с улицы, из петербургского тумана, ворвалась к нему. Блок мог придти к нам в гости, у нас была масса общих знакомых, друзей, у которых мы тоже могли встретиться... Так кончился 1910 год..."

    В 1911 году Е. Кузьминаза-Караваева заочно изучает богословие в Петербургской духовной академии. Знакомится с Анной Ахматовой. Имение матери Гумилёва (мужа Ахматовой) Слепнёво, было неподалёку от Борискова, которое принадлежало семье Кузьминых-Караваевых (в Бежецком уезде). Эти две фамилии находились между собой в дальнем родстве: Н.С.Гумилёв приходился свояком Д. В.Кузьмину-Караваеву. Летом 1911 года Елизавета Юрьевна с мужем отдыхали в Борискове. Тогда же из Парижа в Слепнёво приехал и Гумилёв со своей женой Анной Ахматовой. В тоже лето в Слепнёве и Борискове отдыхали и начинающий художник Д. Бушен (двоюродный брат Дмитрия Владимировича) и родной брат Лизы - Д. Пиленко.

В имении Гумилевых Слепневе. 1912 г.В центре - Анна Ахматова, слева - Мария Кузьмина-Караваева, справа - Елизавета Кузьмина-Караваева и Дмитрий Бушен                                                                                                                                                                                                         

                                                                                                                                  

В октябре 1911 г. После создания "Цеха поэтов" Кузьмина-Караваева и Ахматова часто встречались. Постоянного помещения у "цехистов" не было, и они собирались на квартирах, в том числе у Гумилёва и у Кузьминых-Караваевых. Об этих встречах Елизавета Юрьевна вспоминала: " Цех поэтов" только что созидался. В нём по школьному серьёзно, чуть скучновато и манерно. Стихи там были разные. Начинали входить во славу Гумилёв и Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней мне не по пути..."

      Совместная жизнь Елизаветы и Дмитрия Кузьминых-Караваевых не заладилась. Осенью 1912 года они разошлись.  Елизавета Юрьевна уезжает в Анапу, возвращается к природе, к земле и морю, работает вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках, "на Чёрном море", "на лиманах" охотится "на уток". Она писала: "Компания у меня - штукатур Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по морскому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. ДОЛОЙ КУЛЬТУРУ, ДОЛОЙ РЫЖИЙ ТУМАН. Долой "Башню" и философию. Есть там только один заложник. Это человек, символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нём, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его - АЛЕКСАНДР БЛОК..." После отъезда Елизаветы Юрьевны Дмитрий Владимирович тоже покинул на долгие месяцы Петербург, разъезжая по провинциям от землеустроительного ведомства. Во время первой мировой войны был санитаром на фронте. В 1920 году принял католичество. В 1922-ом был выслан из России. Служил священником русского католического храма в Берлине, воспитателем в мужском интернате. Преподавал в колледже Св. Георгия под Парижем. Закончил свои дни в Ватикане в 1959-ом, в возрасте 72 лет, где был главным хранителем библиотеки. 

    После разрыва с мужем Елизавета Юрьевна, по пророчеству Блока, влюбляется в "простого человека". От этой любви в 1913 г. рождается дочь, которую она "назвала Гайана - земная"... Она писала Блоку: "Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет - не знаю, но чувствую,- и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный... Весной уеду, буду жить чужой жизнью, говорить о революции, о терроре, об охоте, о воспитании детей, о моей любви к тому человеку, куда я уеду…" Отец Гаяны пропал без вести на фронте.

     "Весной 14-го года во время бури на Азовском море погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими посёлками... А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори... Потом... - мобилизация, война."

     Брат Елизаветы Юрьевны - Дмитрий Пиленко ушел добровольцем на фронт и погиб. "Двоюродные сёстры спешили в Петербург поступать на курсы сестёр милосердия... Война - это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас. Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре." "Мать" Елизаветы Юрьевны "не хотела оставаться одна в Петербурге" и, прехав "к ней", Елизавента Юрьевна идет к Блоку. "В ТРИ ЧАСА ДНЯ" - она "У БЛОКОВСКИХ ДВЕРЕЙ", но он не был готов к встрече и перенес ее на "шесть часов". "С Офицерской иду в Исаакиевский собор, - это близко. Забиваюсь в самый тёмный угол. Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, её Блок, последние сроки - и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий всё. В шесть часов" она у Блока... Елизавета Юрьевна говорит Блоку "о том, что надо сейчас всей России искать своего Христа и в НЁМ себя найти..." Они встречаются и "НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ... Да и по существу это был единый разговор, единая встреча... Однажды Блок заговорил о трагичности всяких людских отношений: "Они трагичны, потому что менее долговечны, чем человеческая жизнь. И человек знает, что, добиваясь их развития, добивается их смерти. И всё же ускоряет и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть и измена - близнецы, их нельзя разорвать..." В мире тихо. Россия спит... Я знаю, что всё на волоске и над какой-то пропастью...» На следующий день, придя "позднее обыкновенного" и не застав Блока дома, Елизавета Юрьевна "решила" "дождаться его, чтобы ещё раз что-то навсегда закрепить". Она прождала его до утра "на верхней ступеньке" площадки. В то утро они простились "НАВСЕГДА". "Знаю, что в наших отношениях не играют роли пространство и время, но чувствую их очень мучительно. Ухожу. Будто ещё новая тяжесть упала на плечи... Россия умирает, - как же мы смеем не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней? СКОРО, СКОРО ПРОБЬЁТ ВЕЩИЙ ЧАС, И РОССИЯ, КАК ОГРОМНЫЙ, ОСНАЩЁННЫЙ КОРАБЛЬ, ОТЧАЛИТ ОТ ЗЕМЛИ, В ЛЕДОВИТУЮ МЁРТВУЮ ВЕЧНОСТЬ."

     В 1915 году  в Петербурге выходит повесть Кузьминой-Караваевой «Юрали», где впервые прозвучала тема духовного пути, предопределенного свыше.  Эта тема звучит и в последовавшим за «Юрали» новом сборнике стихов «Руфь» (1916). В 1917 году Елизавета Юрьевна вступает в партию эсеров, становится делегатом 8-го съезда партии правых эсеров. В начале 1918 года ее выбирают членом муниципального совета - ответственной за образование и медицину, а в феврале 1918 г. - товарищем городского головы Анапы, а вскоре и городским головой. Ей приходится искать выход из самых невероятных ситуаций, которые возникают в связи с трудностями гражданской войны и постоянной сменой власти. Так, при красных она, отстаивая порядок в городе, бесстрашно противостояла матросам-красноармейцам, спасая культурные ценности города. В апреле 1918 г. она уезжает в Москву, где участвует в акциях эсеров против большевистской власти. В октябре 1918 г., вернувшись в Анапу, она встречает власть Добровольческой армии. Ее арестовывают.  И в этих трагических обстоятельствах она знакомится с Даниилом Ермолаевичем Скобцовым (1894-1968), казачьим деятелем, писателем. Он, будучи членом правительства Кубанского края, принимает участие в следствии по ее делу, которое рассматривалось в екатеринодарском военно-окружном суде. Её обвиняли в сотрудничестве с большевиками, а также в национализации санаториев и винных погребов, подвалов АО "Латипак". Обвинения были серьёзными. Согласно кубанскому правовому документу, правительственному приказу №10 от 12 (25) июля 1918г., в разработке которого принимал активное участие Д.Е. Скобцов, Кузьмину-Караваеву, могли приговорить и к высшей мере наказания. Однако умело организованная защита добилась вынесения очень мягкого, почти символического приговора. Все обошлось двумя неделями домашнего ареста.

    Летом 1919 года Елизавета Юрьевна выходит замуж за Даниилав Ермолаевича. Д.Е. Скобцов был участником знаменитого кубанского "ледяного похода" и всех переговоров кубанцев с белыми генералами о совместных действиях против большевиков. Он ездил "посланником" в петлюровскую Украину... А когда  открылась Кубанская Краевая Рада (ноябрь 1918), Скобцов был избран её депутатом. По своим взглядам он был убеждённым "линейцем", так называли казаков южных отделов Кубанской области, расположенных по старой линии военных укреплений. Это были потомки выходцев с  Дона, прорусское казачество." Линейцы" поддерживали ген. Деникина и его идею о "великой, единой и неделимой России". Даниил Ермолаевич входил в Чрезвычайную Раду, был назначен Министром Земледелия (13 мая 1919). Избранн главой кубанского правительства (22 ноября 1919). После взятия Екатеринодара частями Красной Армии (17 марта 1920) бежал в Грузию, добрался до Тифлиса, где его ждали жена и тёща. Пароход, на который сели в Новороссийске Елизавета Юрьевна с матерью и дочкой Гаяной, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем - палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами, где находились и они. В трюме, царила полная тьма. В нем где-то находился склад динамита: курить воспрещалось. Передвигаться было трудно и опасно. Кроме того, можно было легко наткнуться на раненых и нечаянно причинить им лишние страдания. В Тифлисе, 27 февраля 1920 года, у Скобцовых родился сын Юрий (1920-1944). Даниил Ермолаевич в составе комиссии генерала П.И.Кокунько по охране казачьих войсковых регалий, эмигрировал в Турцию, где в конце 1920г., семья Скобцовых воссоединилась в Константинополе.

Д. Е. Скобцов. 1945 г.

В декабре 1920г. французское правительство выслало около 16 тысяч казаков на остров Лемнос, который казаки по справедливости называли "островом смерти". Скобцовы прожили какое-то время на острове, где Даниил Ермолаевич продолжал заниматься общественной деятельностью и даже наладил выпуск рукописного журнала "Вольная Кубань". Летом 1921—22гг. около 5 тысяч человек были направлены на строительные работы в Сербию. Скобцовым повезло и они попали в Сремские-Карловцы, где в декабре 1922года у них родилась дочь Анастасия. Их длинная скитальческая жизнь закончилась в самом начале 1924года, когда они перебрались в Париж. Они влились в десятки тысяч русских эмигрантов, голодных, без права на работу, без специальности. В эмигрантской анкете, которую заполняла Елизавета Юрьевна, в строке профессия - было написано " рисование". А у Даниила Ермолаевича - "политический лидер казачества". Даниил Ермолаевич, чтобы прокормить семью – выучился водить автомобиль и устроился шофёром такси. Елизавета Юрьевна зарабатывала уборкой квартир, росписью тканей, шитьём, вязаньем и изготовлением кукол И навсегда испортила себе глаза. К тому же конкуренток у неё было масса, русские женщины в Париже были известны своим мастерством рукоделия и вышивки; платили за этот неблагодарный труд очень мало. Елизавета Юрьевна, не гнушалась никакой работой, найденной по объявлению в «Последних новостях». «Чищу, мою, дезинфицирую стены, тюфяки, полы, вывожу тараканов и других паразитов, ходила по эмигрантским квартирам, выводила поколения клопов, уверяя, что это творческий подвиг», - рассказывает она. Вопреки всему она продолжала писать и публиковать статьи, стихи, читать лекции, рисовать и ... учиться. Творчество было для неё как молитва и спасение в самые трудные периоды жизни. Даже в лагере, в нечеловеческих условиях, больная и изможденная, знавшая, какою страшной мучительной смертью должна умереть, Елизавета Юрьевна продолжала творить. В первые же годы пребывания на чужбине она печатает повести «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин», мемуарные очерки «Как я была городским головой», «Последние римляне», «Друг моего детства»; издает очерки «Жатва духа» , брошюры «Достоевский и современность», «А. Хомяков», «Миросозерцание Владимира Соловьева». И, конечно, стихи. Стихи она писала запоем. Все они, как выразился Г. Раевский, "вулканического происхождения", как раскаленная магма. Париж был наводнен русскими. Выходило несколько русских ежедневных газет, ежемесячных толстых журналов, были десятки русских издательств; работали русские лицеи и школы, летние лагеря для детей и подростков; детские воскресные школы; Кадетский корпус, политические движения и партии самого разного толка; русские рестораны и кабаре… Но русские эмигранты могли занять место только среди наименее квалифицированной части... пролетариата,  "люмпенизироваться" и по сравнению с французским рабочим могли  рассчитывать на мизерный заработок и, получив работу, не были уверены в завтрашнем дне: при малейшем кризисе они первым подпадали под увольнение. Это жестокое социальное неравенство отражались на душевном состоянии людей. Эмигранты, имевшие хорошее образование, профессию, высокое положение и «вес» в России, все начинали с нуля, проходя круги ада унижений, просьб и нищеты.

Елизавета Скобцовас детьми – Настей, Юрой, Гаяной. Сербия 1922 г.

 Эмиграция людей чаще не объединяет, а размежевывает и ожесточает. Людей, выброшенных в пустоту, было сотни тысяч: и малообразованные, и аристократия, писатели, художники, артисты, духовенство... Все, кто бежали от пуль и большевистских расстрелов. Большую часть из них объединяло нищенское существование. Ведь все, что им удалось сохранить из сбережений, было продано по дороге. Редкий эмигрант мог заработать на жизнь своей специальностью. Среди этих людей и оказалась Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью. Софья Борисовна Пиленко всю жизнь оставалась опорой, поддержкой и стержнем семьи. Даниил Ермолаевич в равной степени ( даже после развода) был помощником и деятельным участником во всех начинаниях Елизаветы Юрьевны. В парижской эмиграции она встретилась с единомышленниками и старыми друзьями, сблизилась с о. Сергием Булгаковым, Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым, Г.П.Федотовым, К.В.Мочульским и И.И.Фондаминским. Елизавета Юрьевна участвовала в создании Православного богословского института, и была его вольнослушательницей. Николай Бердяев в 1925 году возглавил кафедру догматического богословия. Его выступления вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры, обсуждения.

      Зимой 1925—26 годов тяжело заболела маленькая Настя. Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы И. И. Мечникова, матери дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. В течение почти двух месяцев она присутствовала при медленном умирании своей дочери. Рисунки-портреты, которые Елизавета Юрьевна создавала, чтобы развлечь Настю, запечатлели это время. Три из них помечены разными часами 7 марта 1926 года. Настя скончалась в тот же день. Смерть ребенка оставляет неизгладимый след в душе матери. "Сколько лет, - всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна [...]. Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. Как бы ни тяжела была пытка, я нахожу невозможным создать что-либо большее, чем эти три слова: "Любите друг друга", только до конца и без исключения. И тогда всё оправдано и жизнь озарена, а иначе мерзость и бремя... " Елизавета Юрьевна различала два типа участников похорон: "Одни сдержанно сочувственны, корректны, будничны, - какое, мол, несчастье, кто мог думать, я его недавно видал, да как это случилось, а кто лечил и так далее, - чужие, одним словом. Другие, - тут вопрос не в несчастии даже, а в том, что вдруг открылись какие-то ворота в вечность, что вся природная жизнь затрепетала и рассыпалась, что законы вчерашнего дня отменились, увяли желания, смысл стал бессмыслицей и иной, непонятный смысл вырастил за спиной крылья [...]. В черный зев могилы летит все, надежды, планы, привычки, расчеты, -а главное, смысл, смысл всей жизни. Если есть это, то все надо пересмотреть, все откинуть, все увидеть в тленности и лжи». Это можно считать поворотом, настоящим началом её пути, к которому она так долго готовилась, перед ней открылись как она сама говорила "ворота в вечность и законы вчерашнего дня отменились" и у неё "выросли крылья". «Это называется "посетил Господь". Чем? Горем? Больше, чем горем, - вдруг открыл истинную сущность вещей, - и увидали мы, с одной стороны, мертвый скелет живого, мертвый костяк, облеченный плотью [...], мертвенность всего творения, а с другой стороны, одновременно с этим увидали мы животворящий, огненный, все пронизывающий и все попаляющий и утешительный Дух. Потом время, - говорят, - целитель, - а не вернее ли "умертвитель"? - медленно сглаживает все. Душа опять слепнет. Опять ворота вечности закрыты [...]. [Но] человек может каким-то приятием этих иных законов удержать себя в вечности. Совершенно не неизбежно вновь ниспадать в будни и в мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом, сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы. То есть от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волею принятого.[...] И думается мне: кто хоть раз почувствовал себя в этой вечности, кто хоть раз понял, по какому пути он идет, кто увидал Шествующего перед ним хоть раз, тому трудно свернуть с этого пути, тому покажутся все уюты непрочными, все богатства неценными, все спутники ненужными, если среди них не увидит он единого Спутника, несущего крест". "Такого рода Посещение, - говорила она о собственном своем опыте, - заражает душу, наполняет ее как поток, как пылающий очаг". Елизавета Юрьевна признается, что до этого "посещения" "душа по переулочкам бродила". И вдруг - горе, смерть маленькой дочки. "Похоронили ее на парижском кладбище,  но мне и моей семье хотелось перенести ее на другой участок... И вот когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло - мне открылось другое, какое-то особое, широкое - широкое всеобъемлющее материнство... Я вернулась с кладбища другим человеком. Я увидала перед собой другую дорогу и новый смысл жизни: - быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно. И теперь нужно было это чувство воплотить в жизнь.» От своего несчастья она обратилась к горю и несчастью ближних. Умерла ее девочка Настя, но материнство Елизаветы Юрьевны не умерло. Оно пронизало все ее отношение к людям, и душу её уже не могла удовлетворить только семейная жизнь с ее интересами. Всё сильнее было стремление Елизаветы Юрьевны служить всем обездоленным. А этих несчастных в эмигрантской среде во Франции было очень много: была безработица, толкавшая мужчин в кабаки и марсельские трущобы, а женщин - на панель; были шахтерские беженские поселки, где нещадно эксплуатировали бывших врангелевских солдат; были психические больные; были туберкулезные... Елизавете Юрьевне казалось, что всё это вопиет о помощи. Она видела в каждом, даже, казалось бы, 'пропащем человеке-пропойце и проститутке - образ Божий, поруганный, искалеченный, но именно образ Божий. Она писала: "Подумайте только, между каждым несчастным и Собою Он (Христос) ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь меня это пронзило". По свидетельству К.В.Мочульского, она говорила: "Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет...» 

    В 1927 году на 5-ом съезде Русского Студенческого Движения в Клермоне, Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены Совета Движения. Практически с этого момента начинается её миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчётах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы: "С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники... старались потом найти свободную минутку... поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди... Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат." В... трущобах", где она чаще всего бывала "нужда" была "не в религиозной проповеди, а в самом простом- в сочувствии".

Англо-русский съезд РСХД. Сидят Ф.Т.Пьянов, Елизавета Скобцова,
о.Сергий Булгаков, В.В.Зеньковский, 1931 г.

    Рассказ Елизаветы Юрьевны о посещении шахтёров в Пиренейских горах, на юге Франции, где она читала свою "проповедь"- заслуживает особенного внимания. Без душевного сочувствия к людям, невозможно было выступать и философствовать, когда страшная нищета и болезни шахтёров- требовало незамедлительных действий. Её предложение провести беседу, было встречено гневной отповедью: " Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!" Она сразу согласилась: "Работала усердно, да только всё платье водой окатила. А они сидят, смотрят... а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами -"Наденьте... Вы ведь вся вымокли". И тут лёд растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед, и завязался разговор." В результате беседы выяснилось, что один из шахтёров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна не могла оставить его в таком состоянии и отвезла к знакомым, где он смог восстановить свои душевные силы. В следующей своей поездке в Марсель она спасла двух наркоманов, бесстрашно вошла в притон, и буквально вытащила их силой, посадила на поезд и отвезла в семью, в деревню, где они постепенно работая на природе стали приходить в себя.

 Елизавета Юрьевна говорила о своих спасенных: "…то что я даю им так ничтожно... Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше...".  Каждый раз "лекции" и душеспасительные разговоры переходили в конкретные действия с её стороны: она помогала больным, осиротевшим детям, отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам, ни минуты не сомневалась, что должна идти по пути самоотверженного милосердия. Так возникло "Православное Дело", о котором она писала: "Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе православия. Среди нас мало богословов, мало учёных и мы тем не менее хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой... Мы помним, что "Вера без дел мертва" и что главным пороком русской богословской мысли, - была её оторванность и беспочвенность от церковно - общественного ДЕЛА." Название - "Православное Дело" придумал Н. Бердяев. Ближайшие помощники Елизаветы Юрьевны были всегда рядом: Т.Ф.Пьянов, И.И.Фондаминский, К.В.Мочульский, о. Дмитрий Клепининин, о.Сергий Булгаков, позже - И.А.Кривошеин. Это были не только богословские кружки и поездки с лекциями по Франции, но и помощь бедным.

   Деятельность Елизаветы Юрьевны, которой она отдалась без остатка, невозможно было совместить с замужеством, и брачные узы пришлось расторгнуть. Самоотверженное служению Господу и людям привело ее на путь монашества. 16 марта 1932 года, Митрополит Евлогий (Георгиевский) постриг ее в церкви парижского Богословского института с именем Мария. Митрополит очень надеялся, что мать Мария пойдёт по пути традиционного монашества. Но не в затворнической жизни чувствовала она своё призвание, вся её натура и вся её готовность служения, была направлена в народ, в монашество в миру. Мать Мария после пострига побывала в Пюхтицком женском монастыре и в Финляндии - на Валааме. Она вернулась из этого путешествия с убеждением, что бытующее в стенах монастырей монашество не соответствует современной исторической ситуации. Ей они кажутся устаревшими, более того, зараженными духом «буржуазности». «Пустите за ваши стены беспризорных воришек, - пишет она, - разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь, умалитесь, - и как бы вы не умалялись, как бы ни опустошались, - разве это может сравниться с умалением , с самоуничижением Христа. Примите обет нестяжания во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, тогда скажите: «Готово мое сердце, готово». "Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размерена, сопровождается трогательным личным благочестием".    Она была убеждена, что "перед каждым человеком всегда стоит [...] необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, хорошо защищенного от ветра и от бурь, или же бескрайнее пространство вечности, в котором есть одно лишь твердое и несомненное, и это твердое и несомненное есть крест". "Душевность, которая отгораживает человека от внешнего мира, и ограничивает его областью собственных переживаний, сосредотачивает на внимательном слежении за малейшими движениями собственной души,- недолжная душевность. Душевность, которая позволяет человеку ближе и внимательнее подойти к другому, которая раскрывает ему внутренние причины и мотивы поведения другой душ", которая создаст мост между ним и его ближним,-это должная душевность"  "Совершенно не неизбежно вновь ниспадать в будни и в мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом,- сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы, т. е. от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волею принятого." И хотя мать Мария не оправдала надежды митрополита Евлогия (аскезы, "созерцания, богомыслия... в эмиграции не удалось"), но он поддерживал все ее начинания, во всем ей помогая. Однажды митр. Евлогий и мать Мария вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались пейзажами Франции, и вдруг неожиданно он произнёс: "Вот Ваш монастырь, мать Мария!" «Как-то после пострига она шла по улице в огромных мужских сапогах. К ней подошел один... отставной военный с розеткой ордена Почетного Легиона в петлице и спросил: "Матушка, это вас заставляют носить такие ужасные сапоги для умерщвления плоти или для смирения? Дело в том, что моя молодая дочка ушла в монастырь, и мое сердце обливается кровью при мысли, что моя бедная девочка тоже ходит в таких сапогах". Мать Мария засмеялась и сказала: "Дело гораздо проще: у меня просто нет других сапог".» (Из воспоминаний Бориса Старка).

    В сентябре 1932 года мать Мария  на деньги, взятые в долг, сняла свой первый дом в Париже, который смог стать приютом для бедных: дом 9 на ул. Вилла де Сакс. Она знала, что дело ее было дело Божие, и вера ее не посрамила. Митрополит Евлогий помог в критическую минуту, когда нужно было вносить арендную плату. А позже дом получил общественную поддержку. Дом был совершенно пустым, без мебели, но мать Мария сразу перешла туда жить, спала на полу. Одна из комнат на втором этаже была превращена в домовую церковь. Постепенно дом заполнялся посетителями, а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся. И основательница его перешла в закуток под лестницей, за котельной. Там она принимала друзей, приглашая их "посидеть на пепле". В этом закутке скудная мебель перемежалась книгами, рукописями, вышивками… Здесь в дыре, заткнутой старым сапогом, жила прирученная крыса. Ее близкий друг и помощник профессор Мочульский писал в своих воспоминаниях: "Комната в которой живет мать Мария - под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нём стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопитым холодным чаем… На стене над диваном - большой портрет Гаяны. Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: " Больше не могу так, ничего не соображаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока человек и каждый со своим горем, со своей нуждой..." Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет...".

      В статье "В мире отверженных", м. Мария сообщала, что ей "удалось, путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями установить, что... в 60-ти из них находятся на излечении русские". "Дома" эти "чрезвычайно разбросаны по всей Франции"…  М. Мария посетила "18 домов". Больные "славянской народности были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже французского не знают и объясниться с персоналом не могут!... Я сама видела совершенно ужасающий случай, как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу а в сумасшедший дом... И сколько таких случаев ещё! Многие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда… Но есть категория людей, которым нужна… кропотливая и постоянная помощь… К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получившие дезонтоксикацию, потом жертвы всяческих несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие... Все эти люди нуждаются в общении на родном языке, участливости и внимания, так как все они одиноки…»

     И летом 1934 года для этих людей мать Мария снимает новый дом на ул. Лурмель, 77, в 15 округе Парижа, в самом центре "русского района". Плата за наём была 25 тыс. фр. в год, по тем временам огромная. Мочульский писал: " Денег никаких, риск огромный, но она не боится", а сама м. Мария говорит:  "Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берёт меня за шиворот и заставляет делать, что ОН хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это- безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь...". И у нее все получалось! Дом был настолько не жилым, что пришлось буквально заниматься строительством. Для церкви, она придумала переустроить гараж, во дворе дома. В церкви на Лурмель служения совершали назначенные митр. Евлогием  и сменявшие друг друга о. Евфимий (Вендт), Лев Жилле, Киприан (Керн) и Дмитрий Клепинин. Мать Мария ни минуты не могла сидеть без дела: строительство, закупка продовольствия, поездки по стране, стихи, статьи, организационная работа... Лурмель стал и до конца оставался центром ее деятельности. «Мать все умеет делать: столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, вязать, рисовать..., мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный», - вспоминал К. В. Мочульский. Среди насельников дома на Лурмель были две-три монахини; повар - мастер на все руки; несколько семей, не имеющие средств к существованию; душевнобольные, которых когда-то выручила мать Мария из психиатрических лечебниц. Здесь нашли приют и утешение безработные, правонарушители, бездомные, молодые женщины легкого поведения, наркоманы. Вместе с матерью Марией, разделяли все тяготы повседневных забот Софья Борисовна, сын Юрий и дочь Гаяна. В столовой дома на Лурмель собиралась Религиозно-философская академия, основанная Н.А.Бердяевым, и мать Мария выступала с докладами. Она открыла на Лурмель миссионерские и лекторские курсы; издавала одноименный журнал.

    Мать Мария сама закупала продукты для столовой дома на Лурмель, отправляясь на рассвете пешком через весь Париж на центральный рынок, таскала на плечах тяжелые мешки с овощами. Ее часто видели с большим мешком на спине и неизменной тележкой в разорванной, пыльной рясе, в стоптанных мужских сапогах. Продавцы, знавшие эту странную монахиню, отдавали ей по низким ценам, а зачастую и бесплатно, остатки некоторых не распроданных и скоропортящихся продуктов. Случалось, она всю ночь проводила в окрестностях центрального рынка, переходя из одного кафе в другое, где, облокотившись о стойку, дремали бродяги. Она быстро распознавала русских, приглашала их «на Лурмель».

    Вот, что было написано в "Вестнике РСХД" 1937 года: "Цель женского общежития (на ул. Лурмель) дать возможность малоимущим людям за минимальную плату иметь полный пансион. В общежитии сейчас живёт 25 человек, из которых часть оплачивает своё существование, часть не имеет возможность внести даже половинную сумму. Кроме того в общежитии постоянно живёт 7-8 человек персонала. При этом общежитии уже три года существует дешёвая столовая, в которой выдаётся от 100 до 200 обедов в день. За этот год, о росте столовой говорят такие цифры: в январе было отпущено 814 обедов, а, например, в декабре уже 2.815... Столовая посещается главным образом получающими пособие безработными..." Борис Старк "как-то раз... спросил" мать Марию: "Почему вы в Вашей столовке кормите не бесплатно, а берете один франк?" (в обычной столовой мало-мало приличный обед стоил франков восемь). Она мне ответила: "Я кормлю за франк, и все довольны: какая мать Мария молодчина, что так выкручивается. Если же я стала бы давать даром, каждый сказал бы: даром кормить невозможно; значит, кто-то дает деньги и, возможно, часть остается в ее кармане. А если я вижу, что человеку и франк не по силам, я ему его дам. Но все же он будет относиться к этому обеду более уважительно". Ее пугало не то, чго ее осудят, а то, что у человека возникнет соблазн и нехорошие мысли.»

    Мать Мария продолжала открывать новые общежития: на ул. Франсуа Жерар в 16-ом округе был найден дом предназначенный для семейных, неимущих. На авеню Феликс Фор был открыт дом для мужчин. Под Парижем в Нуази-ле-Гран м. Мария и её помощники приобрели усадьбу для выздоровления туберкулёзных больных. Она ездила по Франции, посещала больницы, и привозила к себе в "Общежития" больных для восстановления сил.

     В июне 1935г. в Париже открылся 1-ый Конгресс Писателей в защиту Культуры, на который приехал Алексей Толстой. Под аплодисменты единомышленников 23-го июня, он выступил с трибуны о "рождении в Советском Союзе нового гуманизма"! Толстой был одним из тех, кто умело лакировал обстановку в СССР. Эту его способность советское руководство искусно использовало в качестве "наглядной агитации" для заманивания в СССР писателей, деятелей культуры, философов. Такими жертвами стали М.Горький и А.Куприн… Очередной жертвой, выслуживающегося перед НКВД писателя, становится двадцатитрехлетняя дочь Матери Марии - Гаяна. Елизавета Юрьевна познакомилась с Алексеем Толстым в конце 1911 года в "Цехе поэтов". Тогда юная Кузьмина-Караваева и представить не могла, какую зловещую роль сыграет он в ее жизни. А. Толстой уговорил наивную Гаяну, не знавшую о советской России ничего, кроме лживой пропаганды, вернуться в СССР. И в 1935 году, Толстой "захватил" Гаяну с собой. Ехали они отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Толстой писал с дороги своей второй жене Н.Крандиевской: Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишина права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью - в прежней комнате Марьяны Дымшиц (дочь Толстого от первой жены)…»  Это письмо производит такое впечатление, словно оно адресовано не жене, а сотрудникам НКВД. Не успев вернуться в Ленинград - 22го июля, Толстой опубликовал несколько интервью и очерков о командировке, в которых он для критики Западной жизни, в том числе и русской эмиграции, не жалел тёмных красок.

    Гаяна часто сопровождала мать в ее поездках по "русской Франции", была с ней на съездах Русского Христианского Студенческого Движения. Помогала по хозяйству в "общежитиях", заведовала кухней и столовой на Лурмель. Никакого представления о реальной, жизни в Советском Союзе Гаяна не имела. Мать Мария и помыслить не могла о новом горе, которое было уготовано ей: Гаяна скоропостижно скончалась в Москве 30августа 1936г. в возрасте 23 лет. Весть об этом дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария говорила К. В. Мочульскому: "Бессонными ночами я её видела и с ней говорила... Очень было тяжело. Черная ночь. Предельное духовное одиночество [...]всё было темно вокруг и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть."  Мать Мария выдержала и этот удар судьбы.  "Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, - писал о. Лев (Жилле). - Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену". Она вернулась только к вечеру - "удивительно умиротворенная". Мать не могла быть ни на похоронах, ни хотя бы посещать могилу ".

Судьба Гаяны в СССР оказалось похожей на судьбы многих "возвращенцев". Пасынок А.Толстого Ф.Ф.Волькенштейн вспоминал: "Однажды мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима /1935г/. Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным чёрными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв её за руку, отчим сказал: "Вот я вам привёз подарок. Ты помнишь, Туся /жена, Н.Крандиевская/ - Лизу Кузьмину Караваеву? Это её дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас"... Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, "рабочую закалку", а затем поступить в Вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до неё было дело." В роскошном барском доме рабоче-крестьянского "графа" в Детском Селе (Царском Селе) было много прислуги и даже лакей, он отличался хлебосольством, в нем всегда кто-нибудь гостил. Кто знает, может быть из-за сменяющих друг друга частых гостей граф стал забывать о Гаяне. Он быстро остыл к привезенному "подарку", как, впрочем, и ко всему, что его окружало. Если в Париже Гаяна отличалась какой-то "огненной живостью", напоминая свою мать в ее молодые годы ("пир огня и света" - так образно о дочери говорила м. Мария), то в СССР - "огня в крови у нее не было" (Никита Толстой). Она оказалась в совершенно чуждой ей атмосфере и расстановке реальной жизни. Сыновья Толстого, Никита и Димитрий, вспоминали Гаяну как милую, чистосердечную, открытую, приветливую, доброжелательную, простую и наивную девушку. "Ее можно было легко ловить на любой крючок" (Никита Толстой). Вскоре после приезда в Детское Село Гаяну вечером вызвал на улицу неизвестный человек, сказав ей "по секрету", что местные подпольные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе - не могла бы она поспособствовать им в этом. Гаяна рассказала обо всём Толстому, который посоветовал ей обратиться к сотруднику НКВД, жившему в его доме, что она и было сделано. На этом провокация, организованная НКВД, пока закончилась. В Ленинграде Гаяна разыскала двоюродного брата Елизаветы Юрьевны, известного математика Б. Н. Делоне, но тот отрекся от племянницы, не желая быть скомпрометированным. В конце октября 1935г Толстой оформил развод с Н. Крандиевской и женился на Л.Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием уехала из Детского Села, и Гаяне пришлось последовать ее примеру. Она уехала в Москву, поступила на службу в проектную контору и вышла замуж за студента Г. Мелия, с которым была знакома ещё по Парижу. Вскоре в Москву перебрались и Толстые, но с Гаяной они больше не встречались. "Долгое время нам о ней ничего не было известно, вспоминала Л. Толстая (Баршева), а еще много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали ее мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю.." Гаяна писала родным письма, полные оптимизма, а в апреле 1936 года поздравила по телефону мать с Пасхой. Согласно укоренившейся версии, причиной смерти Гаяны считается тиф. Сомнение по этому поводу высказала Ахматова: от тифа так быстро не умирают, тем более никаких вспышек тифа в Москве тогда не было. В гибели Гаяны, Анна Андреевна Ахматова подозревала НКВД.  На первый взгляд, эта версия не совсем увязывается с последними письмами Гаяны и с письмом её мужа в Париж, где он сообщал ее матери, что сам похоронил жену и поставил крест на могиле. В документальном романе Н.Н.Берберовой "Железная женщина" высказывается другая версия гибели: Гаяна умерла от неудачного аборта! Скорее всего "подпольного", поскольку с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены.  Но эта версия выглядит странной хотя бы потому, что молодая замужняя женщина, воспитанная в христианской семье, никогда не сделала бы аборт от мужа. Но скорее всего - это "работа" НКВД (по намеченной схеме), и муж  вполне мог сыграть роль агента, как в случае, например, Ариадны Эфрон. Тем более, что он сам был "возвращенцем", а мы знаем, как их вербовали. И тогда все становится на свои места: тайно убили и похоронили, и пустили нелепый слух. Сколько было таких скоропалительных дел! Пасынка А.Толстого Ф.Ф.Волькенштейна до конца жизни мучали мысли о судьбе Гаяны: "...совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце."

    Когда гитлеровские войска вторглись в Бельгию, Голландию, мать Мария решила идти пешком на восток. "Лучше погибнуть по пути в Россию, чем остаться в покоренном Париже". "Хочу на Волгу, в Сибирь, к русским людям", - говорила она. «На одном из съездов РСХД в 1937 г. присутствовали представительницы из гитлеровской Германии, конечно, ярые нацистки. И тут развернулась горячая дискуссия. На вопрос этих девушек: "Разве Вы не боитесь атеизма и всего того, что с этим связано?", мать Мария ответила: "Не бойся волка, в лес уходящего, а бойся волка, из леса идущего".»

С.Б Пиленко, Юра Скобцов, м. Мария, о. Димитрий Клепинин

    14 июня 1940 года началась оккупация Парижа. Наступивший голод не застали мать Марию врасплох. Она не только организует запасы питания, но и устанавливает контакт с мэрией ХV округа, которая берет под свое покровительство дом на улице Лурмель, объявляя его муниципальной столовой, выдает матери Марии продуктовые карточки и продукты. Во время оккупации, требовалось, чтобы русские эмигранты регистрировались у "своего" возглавителя Ю. С. Жеребкова, молодого нациста-эмигранта, назначенного оккупационными властями на пост начальника Управления делами русской эмиграции во Франции. Мать Мария и Димитрий Клепинин игнорировали жеребковские требованиям и тем самым подвергались риску ареста. Мать Мария не переносила ни жеребковцев, ни их покровителей. Гитлеровскую Германию она считала великой отравительницей "всех европейских источников и колодцев…Она не хотела быть связанной с оккупационными властями даже косвенно. Когда выяснилось, что некоторые из обитателей общежития "Православный очаг" на улице Франсуа Жерар проявили себя как коллаборационисты, мать Мария предпочла уступить управление домом, несмотря на  деньги, затраченные на его ремонт и оборудование. В столовой на Лурмеле не раз чновники  вывешивали объявления, пиглашающие французов в Германию на работу, которые  Мать Мария срывала со стен. Появлялся и немецкий пастор, член приспособленческой протестантской церкви "Немецких христиан",  и интересовался  христианским делом  матери Марии. "Но как вы можете быть одновременно нацистом и христианином?", изумлялась она, когда ее посетитель утверждал, что Христос не был евреем.  О своем отвращении к нацистам и  Гитлере в  1941 году она писала: «Во главе избранной расы господ стоит безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубахе, в пробковой комнате,  чтобы его звериный вой не потрясал вселенной».

     22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР в Париже и окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Компьень, в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники м. Марии по "Православному делу": Л. А. Зандер, Ф. Т. Пьянов, И. И. Фондаминский. Илья Исидорович Фондаминский (1880-1942) был другом и помощником матери Марии, знавший ее по партии эссеров. "Трудно сказать, кто на кого влиял больше - мать Мария на него, или он на мать Марию, - говорил Ф. Т. Пьянов. - Однако, с уверенностью можно сказать одно: у них были одни и те же мысли, язык, идеал христианской любви [...], общая обращенность к страждущему миру и жертвенность. Еврей, в то время некрещеный, он переживал в Церкви то, к чему мы, традиционно-православные, глухи". В Компьеньском лагере совершилось крещение Ильи Исидоровича, который в тот момент был болен (открывшаяся язва желудка). Вскоре после крещения Фондаминского поместили в госпиталь, и Мать Мария его навещала. Она обдумала план его побега через "свободную" зону Франции в США. Но Фондаминский хотел разделить судьбу своих братьев, родных по плоти (Рим. 9:3), и решительно отказался и также отверг второй, не терпящий отлагательства, план побега, в подготовке которого снова участвовала мать Мария.   Как отметил Г. П. Федотов, "В последние дни свои он хотел жить с христианами и умереть с евреями". В этом решении он был непоколебим. В августе 1942 года, накануне своей отправки на восток из лагеря Дранси, он в своем последнем письме к матери Марии писал: "Пусть мои друзья обо мне не беспокоятся. Скажите всем, что мне очень хорошо. Я совсем счастлив. Никогда не думал, что столько радости в Боге". Фондаминский был отправлен на гибель - добровольной жертвой - в Аушвиц  (Освенцим). 

    В лагере Копьень находился Игорь Александрович Кривошеин, которому при его освобождении в конце июля 1941 года, товарищи по заключению поручили организовать помощь заключённым и их семьям. Кривошеин и мать Марии организовали комитет, в который помимо них вошли С.Ф Штерн, Дмитрий Клепинин, С.В. Медведева и Р.С. Клячкина. С декабря 1941 по март 1942 года комитетом было отправлено сотни посылок семьям заключённых и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Также Мать Мария собирала продукты и одежду для евреев, заключенных в лагере Дранси под Парижем. Священник Димитрий Клепинин (1904-1944)  выдавал евреям фиктивные справки о крещении, выписывал удостоверения о их принадлежности к русской православной общине. Продуктовые посылки передавались в лагерь с декабря 1941 по март 1942 года и спасли многих узников от голодной смерти. Джордж Веллерс - один из заключенных впоследствии свидетельствовал, что 26 марта 1942 года отец Димитрий выдал на имя супруги Веллерса удостоверение о том, что она является членом православной общины. «Поэтому я, моя жена и наши дети  избежали депортации [до 30июня 1944]».

    В феврале 1942 года в Париже были расстреляны русские участники Сопротивления - Б. Вильде и А. Левицкий, с которыми сотрудничала м. Мария. А 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить "жёлтую звезду Давида". С июля месяца начались массовые аресты евреев. На Лурмель уже не хватало места для всех нуждающихся, и вопрос стоял не только о материальной помощи, но и о поддельных документах для евреев, о переправке их в ещё не оккупированную зону Франции, об укрытии детей, родители которых были уже арестованы. Дом на ул. Лурмель, 77, стал одним из штабов Сопротивления, который и осуществлял всю эту подпольную работу во главе с матерью Марией. Гонения на евреев обнажили опасность гитлеровской идеологии. "Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос, - говорила мать Мария Мочульскому. - Неужели Вам не понятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды. Теперь наступило время исповедничества. Большинство соблазнится, но Спаситель сказал: "Не бойся, малое стадо"..."

 16 июля 1942 года, по заранее составленным спискам в Париже был намечен арест 28 тысяч евреев, но благодаря тому, что среди служащих французской полиции были люди не сочувствующие этой акции, многих удалось в последний момент предупредить, и они смогли укрыться. 17 июля 13 тысяч евреев  (две трети из них - дети) были арестованы и согнаны на зимний велодром д'Ивер (d'Hiver). Мать Мария смогла благодаря своей монашеской одежде проникнуть на стадион, где в течение пяти суток под открытым небом, без еды и питья, в ужасающих санитарных условиях содержались взрослые и дети, которых еще не успели отправить в лагеря смерти.Там она провела двое суток, помогая добровольцам Красного Креста оказывать помощь больным. С помощью сборщиков мусора, ей удалось вывезти партию еврейских детей в мусорных баках.

    8 февраля 1943 года в результате доноса прошел обыск на ул. Лурмель и был арестован сын м. Марии - Юрий Скобцов. Софья Борисовна Пиленко вспоминала: «Утром, 8 февраля 1943 г., ко мне в комнату пришел мой внук Юра Скобцов, относившийся ко всем старикам с особенной внимательностью, а ко мне и с сильной любовью. Затопил мне печь, пошел вниз за углем и пропал. Я пошла вниз посмотреть отчего он не идет (в это время столовая, как всегда, была полна бедняками, пришедшими обедать) и первый встречный сказал мне, что приехали немцы,. арестовали Юру и держат его в канцелярии. Я побежала туда. Юра сидел в двух шагах от меня, но раздался окрик: "Куда вы? Не смейте входить! Кто вы такая?" Я сказала, что я мать матери Марии и хочу быть с моим внуком, гестапиец Гофман (он хорошо говорил по-русски) закричал: "Вон! где ваш поп? давайте его сюда". Потом, когда пришел о. Димитрий Клепинин, Гофман объявил, что они сейчас увезут Юру заложником и выпустят его, когда явятся м. Мария и Ф. Т. Пьянов. Я сейчас же послала за м. Марией. Она и Ф. Т., узнав, что Юру отпустят, когда они явятся, - сейчас же приехали... На другой день увезли о. Димитрия, замечательного священника и человека, допрашивали его без конца и посадили вместе с Юрой в лагерь. Когда мать Мария вернулась, приехал Гофман, как всегда, с немецким офицером. Долго допрашивал м. Марию, потом позвал меня, а ей приказал собираться (сначала ее обыскивал), потом начал кричать на меня. "Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!" Я ответила, что это неправда, для нее "нет эллина и иудея", а есть человек. Что она и туберкулезным и сумасшедшим и всяким несчастным помогала. "Если бы вы, попали бы в какую беду, она и вам помогла бы"... Я знаю много случаев, когда м. Мария помогала людям, причинившим ей зло… Прощаясь, она, как всегда, в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала и тут: "Крепись, мать!" Обнялись мы, я ее благословила и ее увезли навсегда. На другой день приехал Гофман и сказал: "Вы больше никогда не увидите вашу дочь"... М. Мария еще в Равенсбрюке попросила одну даму, жившую с ней вместе, запомнить и передать ее слова (у них не было ни бумаги, ни карандаша)…: "Мое состояние это то, что у меня полная покорность к страданию и это то, что должно со мною быть, и что, если я умру, в этом я вижу благословение свыше. Самое тяжелое и о чем я жалею, что я оставила свою престарелую мать одной"… Перед отправкой в Германию из Компьеня нам прислали Юрин чемодан с вещами, в которых мы нашли письмо от Юры к нам - мне и отцу: "Дорогие мои, Дима (отец Димитрий) благословляет вас, мои самые любимые; я еду в Германию вместе с Димой, отцом Андреем и Анатолием. Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю вам с достоинством все перенести. Все равно рано или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего больше не боюсь: главное мое беспокойство это вы, чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что вы спокойны, что на вас пребывает тот мир, которого никакие силы у нас отнять не смогут. Прошу всех, если кого чем-либо обидел, простить меня. Христос с вами!... С Рождеством Христовым! Целую и обнимаю, мои ненаглядные. Ваш Юра"". Мать Мария пришла к фашистам добровольно, но сына ее они так и не освободили. Юрий Скобцов погиб на строительстве подземных заводов в лагере "Дора" 6 февраля 1944-го на двадцать четвертом году жизни. Многие годы Софью Борисовну поддерживали "прощальные слова м. Марии и письмо Юры", и она "надеялась, что... многим", как и ей самой, они принесут "утешение в вере в Бога. С Богом не страшны ни грядущая смерть, ни мучения."

     9 февраля 1943 года мать Мария, о. Дмитрий Клепинин и Ф.Пьянов были арестованы гестапо и  заключены в пересыльную тюрьму - форт Роменвиль. Позже Гофман рассказывал, как о. Димитрию предлагали свободу при условии, что он впредь не будет помогать евреям. Он показал свой наперсный крест с изображением Распятия: "А этого Еврея вы знаете?". Ему ответили ударом по лицу. "Ваш поп сам себя погубил, - заметил Гофман. - Он твердит, что если его освободят, он будет поступать так же, как и прежде". Отец Димитрий и Юрий Скобцов были депортированы сначала в Бухенвальд, а затем в концентрационный лагерь Дора-Миттельбау, где оба погибли. Дмитрий Клепинин умер от воспаления лёгких в феврале 1944 года и был увезён с другими покойниками в крематорий лагеря Бухенвальд. В 1944 году Бухенвальд поставлял в "Дору" живую силу. Это был страшный лагерь, где узники погибали от непосильного труда и отвратительных условий.: к 1944году из 1000 человек через 2-3 недели оставались живыми 300 и те больные. Ф.Т.Пьянов вспоминал: "В конце февраля 1943 года нас привезли из крепости Романвилль в Гестапо на рю де Соссэ. Нас собрали около 400 человек во дворе, а из окон выглядывали накрашенные немки стенографистки, француженки, русские... Отец Дмитрий в порванной рясе стал предметом насмешек. Один из С.С. начал толкать и бить о.Дмитрия, называя его "Иуда". Юра Скобцов, стоявший рядом, стал плакать, а о.Дмитрий утешая его говорил, что Христос претерпел большие издевательства. Если о. Дмитрий принимал личные оскорбления смиренно, то оскорбления в отношении других или другими, переживал мучительно, вплоть до физической боли.»

    В Компьеньском лагере произошла последняя встреча м. Марии с сыном, Юрой Вот, как вспоминает об этом И.Н.Вебстер: «Привезли нас в Компьень, в лагерь, и долго не знали, в какой барак погнать, наконец, разместили в каком-то стойле... На утро, часов в пять, я вышла из своей конюшни и, проходя коридором, окна которого выходили на восток, вдруг застыла на месте в неописуемом восхищении от того, что увидела. Светало, с востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла М. Мария. Вся в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все люди даже раз в жизни преображаются так. Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным чистым прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца и мать, и сын были окружены золотыми лучами... Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец, она нагнулась, коснулась устами его бледного лба... Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в атом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела в даль, слезы медленно текли по ее щекам. Не забываема картина скорби и молчаливого страдания и... надежды.».

    В то же самое утро,  27 апреля 1943 года, мать Мария была доставлена на станцию Компьеня и в числе 213 узниц отправлена в женский концлагерь Равенсбрюк, где матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни. Ей никогда еще не приходилось иметь дело с такой общей и крайней нуждой… Мать Мария обладала многими качествами, которые могли помочь ей выжить даже в этой обстановке... А свойственное ей чувство юмора облегчали страдания окружающим ее. Благодаря вере, эти страдания принимались смиренно. Ей знакома была смерть, она чаяла воскресения мертвых и смерти не боялась... Она была спокойной и выносливой. Тот путь, который она добровольно избрала давно приучил ее жертвовать своей жизнью и комфортом, полное отсутствие которых тяжело переносилось большинством заключенных. Он приучил ее служить другим и бороться с тлетворным эгоцентризмом, овладевшим многими узницами, для которых все поведение сводилось к тому, чтобы выжить. В условиях, ужаса которых никто заранее не мог бы себе представить, она не отчаивалась. "Она никогда не бывала удрученной..., - вспоминала одна из узниц. - ...Никогда не жаловалась [...]. Она была... действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго: нас будили в три часа ночи и нам надо было ждать под открытым небом глубокой зимой, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала все это спокойно и говорила: "Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец"".

     28 января 1944 года Софья  Борисовна Пиленко получила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой м. Мария писала" Я сильна и крепка". Елизавета Юрьевна  посещала чужие бараки, утешала женщин, вела беседы и рассказывала многим из советских заключённых о жизни во Франции. Часто читала им Евангелие и толковала его. 10 января 1945 года мать Марию ослабевшую и больную, переводят в Югентлагерь, а 31 марта м. Мария - узница под номером 19263 - казнена в газовой камере Равенсбрюка, не дожив одного (!) месяца до победы и освобождения лагеря союзными войсками. По одной из версий, по состоянию здоровья (дизентерия), по лагерному методу " селекции" она была обречена на уничтожение. По другой, она добровольно заменила собой девушку, которой было уготовано сожжение в газовой камере. Всего лишь через два дня (!) после ее гибели работники Красного Креста начали освобождать тех заключенных, которые были вывезены из Франции, а через месяц советские войска освободили всех оставшихся в живых узниц. Среди них оказались и те, кто хорошо знал мать Марию. С. В. Носович вспоминала: «В ноябре 1944 года, я случайно узнала, что мать Мария находится в лагере Равенсбрюк... Как-то, одна француженка-коммунистка... сказала мне: "Vas voir la Mere Marie - elle est extraordinaire cette femme!" То же мне сказала и одна русская советская пленная…: "Пойдите, познакомьтесь с матерью Марией, есть у нее чему поучиться". И вот, как-то раз, воспользовавшись свободным днем, я пошла в 15-ый барак, где находилась мать Мария… Я пришла к ней в тяжелую минуту, чувствовала, что теряю сердце, что мне больше не хватает душевных сил в этом беспроглядном мраке лагеря, искала у нее поддержки, - и… нашла, у нее  то, чего искала. Я как-то сказала ей, что не то, что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. "Нет, нет, - воскликнула матушка, - только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей"... Другой раз, речь шла о новой блоковой (старшей по бараку), весьма жестокой, польке, из хорошей семьи: "Ничто так не удаляет от Христа, как буржуазность - этих и ад  здешний не прошиб. Бойтесь этой женщины - это аристократическая чернь". Ее не пугало официальное неверие, а лишь душевная узость, черствость… Как-то, на перекличке, она заговорила с одной советской девушкой и не заметила, подошедшей к ней женщины SS. Та грубо окликнула ее и стеганула со всей силы ремнем по лицу. Матушка, будто не замечая этого, спокойно докончила начатую по-русски фразу. Взбешенная SS набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та ее даже взглядом не удостоила. Она мне потом говорила, что даже и в эту минуту, никакой злобы на эту женщину не ощущала: "Будто ее совсем передо мной и нет"…  Она до конца осталась свободной духом, и не поддалась рабской ненависти. Все те, кто ее знал или соприкасался с ней в тюрьме или лагере, надолго сохранят ее яркий, незабываемый и столь редкий образ, интеллигентной русской женщины, ставшей по-настоящему деятельной христианкой, расточавшей в самые горькие минуты духовную помощь и поддержку всем, кто только к ней приходил за ними.»

    Софья Борисовна привела в порядок архив дочери, участвовала в подготовке двух сборников ее стихотворений… Мать Мария была посмертно награждена орденом Отечественной войны. Удостоена звания Праведника мира от государства Израиль, имена матери Марии и Дмитрия Клепинина вписаны в мемориале Яд ва-Шем в Иерусалиме, где на Аллее Праведников посажены деревья-памятники с именами обоих мучеников. В их честь на улице Лурмель, 77, в Пар

Картина дня

наверх